|
Превращая концы в начала
|
|
| LiluMoretti | Дата: Понедельник, 26.12.2011, 01:16 | Сообщение # 16 |
 High Society
Группа: Проверенные
Сообщений: 7686
Награды: 966
Статус: Offline
| Обсуждение
Если вы дочитали - милости прошу 
Осталась одна глава и все паззлы сложатся воедино)
|
| |
| |
| LiluMoretti | Дата: Воскресенье, 12.08.2012, 03:41 | Сообщение # 17 |
|
High Society
Группа: Проверенные
Сообщений: 7686
Награды: 966
Статус: Offline
| A/N: Спасибо всем, кто ждал главу! А также благодарю за помощь в бетировании этой главы Luntya.
Глава 6. Часть I
легализуйте наркотики. так мы умрем хотя бы счастливыми. легализуйте нас. так мы хотя бы сдохнем свободными. хотя бы немного мы не будем помнить, про свою двухкомнатную безысходность.
- Красавица, а как же репутация и прочее дерьмо?
А мне всего лишь хотелось выблевать себя с крыши клуба BoomBoomRoom. Новая «Студия 54» - давайте, искромсайте себя на куски, позвольте оттрахать во все щели, натягивая струны души, которой нет, до томного дребезжания – словно наматывая полные кокаина вены на запястья, а после рвать их по швам. Новые Чарли Шины и новые ЛиндсиЛохан в новом спектакле обнаженных и сломленных. Кажется, город должен стонать и молиться под нашими телами, кажется, он должен петь нам оды, восхвалять, он должен задыхаться в дрочке на наши иконы – короли и королевы даунтауна, голливудские шлюхи и крошки-ваннаби, геи-вундеркинды и фальшивые, поддельные монархи поддельных империй. Мы почти проснулись в этом мире, но только наполовину: и плевать, что уже не понять, где сон, а где его копия. Копия копии. И так бесконечное множество копий, и да, я где-то это уже слышала. Просто слишком много бессонниц в этом городе магистралей и автострад, слишком много шума, сливающегося в дабстеп и льющегося вниз, сочась сквозь пористую эпидерму, а, может, я просто сошла с ума, как сходят шлюхи с панели, как соскакивают наркоманы с героина, как со сцены валятся усталые актеры, но кого это, черт возьми, волнует? Если это не волнует даже меня.
Там, ниже, на последнем этаже, клубится дым, а в нем – пульсирующие, беснующиеся души, облаченные в тела. Словно сгустки сознаний натягивают с каждым рассветом на себя кожу и теснятся там, рвутся наружу, пытаются водрузить на себя мнения из ближайшего стока или распродажи, шипят заученными фразами «Гламура», «GQ», «Космо» или «ТинВога», и они так прекрасны в своей вульгарности, в своей кричащей отвратительности, они так омерзительно очаровательны, что я невольно начинаю любить их – на пару хмельных мгновений. На пару бессознательных секунд, которые вечность в квадрате. Я их так отчаянно презираю и безбожно обожаю, что мне хочется исполосовать себя психоанализами, хочется сбежать куда-нибудь в Тоскану – ведь так, определенно, будет легче, да? Потому что это странно – жаждать быть предводительницей идеологии, которую ненавидишь. В этом есть что-то болезненное, что-то от височной эпилепсии, а хотя, я, наверное, выпила слишком много Джека Дениелса.
- Крошка, тебя тошнит?
- Если ты не перестанешь меня так называть, то в скором времени твоя необремененная интеллектом персона очень пострадает.
Я оглядывала панораму Нью-Йорка. «Панорама», «Нью-Йорк» - слишком много банальностей для одной мимолетно пронесшейся мысли. А клубки нейронов дрожат, дребезжат внутри, смыкаясь в шоссе вспышек – уже не понять, где конец, а где начало, и почему привычные идиомы вдруг стали гипотезами тригонометрии. Там, внизу, все ярко-алое и из темного дерева, будто бы в морской помпезной ракушке эпохи рококо. И тяжелый, громоздко-утонченный рояль, стоящий у окна во всю стену. Я знаю, за ним играет и ухмыляется ЧакБасс, зажав меж зубов неизменные Данхилл, и мы – по чьему-то сценарию, отнюдь не моему, - почему-то притворяемся друзьями. В этом определенно есть какая-то ловушка, но я слишком устала, чтобы все просчитывать. Слишком устала от игр. Мне просто нравится смотреть, как визг шин отлетает от асфальта и едва уловимо разноцветной пылью возносится на два с половиной метра над землей; задерживается и оседает на сухих плешивых островах снега. Ветер бесстыдно треплет мое кукольное платье кремового цвета, опоясанное черным ремнем, а юбка воланом подлетает то вниз, то вверх. Аккуратные локоны лежат на плечах, ловя снежные точки – Серена наверняка бы сказала, что это Санта Клаус осыпает священную Землю кокаином, что мы должны возрадоваться, помолиться и обдолбаться.
Но Серена сейчас путается в своих длинных тонких ногах, танцуя на барной стойке смесь румбы и чечетки, растягивает губы по лицу, мнет их, коверкает, обменивает улыбку на оскал, а потом обратно, и так до бесконечности; все хлопают, улюлюкают, льют шампанское на её торс, а Изабель и Кати, дико смеясь, пытаются навести фокус фотокамер их блэкберри и параллельно не свалиться с высокого барного стула. Две накачанные амфетаминами шутихи в безвкусных нарядах, в омерзительно-уродливых не до конца отшлифованных телах. Так глупо, так чертовски глупо, что глупее может быть лишь стоять на крыше здания, над BoomBoomRoom, и чувствовать, как тошнота подкатывает к глотке, а Картер Бэйзен, засунув руки в карманы, устало смотрит на тебя из-под бровей.
Я не хочу с ним разговаривать. Он бывал в Таиланде и, ходили слухи, помогал обездоленным шлюхам в Зимбабве, а я ни в коем случае не фанатака столбняка. Картер Бэйзен презирает моду и выглядит, как пьяный Буковски, а я ненавижу отсутствие вкуса и творчество этого пошлого нигилиста. Однако Картер стоит чуть поодаль меня и курит свои дешевые сигареты – Честерфилд, каков моветон, - и смотрит на то, как я почти что блюю своими мечтами.
- И все же ты безбожно пьяна, Блэр.
- И все же ты отвратителен, словно Сид Вишез под приходом.
- Какие познания в столь важной тематике, куколка.
Там, ниже – стоит только оттолкнуться от перегородки, сделать два аккуратных шага назад, чтобы не споткнуться на высоких тонких каблуках туфелек от Гальяно, резко обернуться и спуститься по винтовой лестнице, и я окажусь в удлиненной комнате, которая пахнет гашишем и духами Диор, - царит хаос. Почти что упорядоченный. Сочные, золотистые тона, будто бы ты внутри ядерного взрыва, будто бы атомная бомба разорвала землю под тобой, а ты кружишься в дымчато-алом грибе, попиваешь Текилу Санрайз и осматриваешь многочисленные диванчики в углублении и людей-муравьев, топчущих друг друга, оправдывая это диким танцем. Где-то среди этого Нейт Арчибальд, наследник великолепныхван дер Бильтов, поднимает банку пива за удачный Новый Год и небрежно отряхивает светло-русую челку. После, под довольное урчание толпы, затягивается косяком и смеется, смеется, смеется; наверное, думает о том, как прекрасно рассекать на яхте и быть свободным, жить не по плану, любить тех, кого вздумается и сколько угодно раз. Я, кажется, люблю его, потому что он идеален, даже когда отвратителен. Есть в этом какая-то особая прелесть.
Три стопки Джека Дэниелса, определенно, слишком много для меня.
Даже здесь слышно, как Чак играет на рояле. Тяжелая мелодия перекрывает адские ремиксы, а он, наверняка также несчастлив, пусть уже и успел переспать с какой-то первокурсницей. А я думаю о том, почему он не отомстил, почему шедеврально притворяется, что все забыто, а я нахожу странное утешение в нем. В том, чтобы приходить к нему в номер, выпивать стакан виски и лежать на полу. Он тоже лежит рядом и пускает кольца дыма к потолку, и я пытаюсь нанизывать их на пальцы, а Чак смеется своим сиплым полусмехом и говорит что-то о том, что от всего нужно получать удовольствие и выгоду. Даже тогда, когда по тебе проходятся катком.
Картер подходит ближе и становится рядом, а я прихожу в себя.
- Что ты делаешь здесь, Бэйзен? Сплетница писала, что долги после партии в покер с Бассом заставили тебя уехать скитаться по миру. И да. Отойди от меня, будь добр, на полшага. – Я закатила глаза, перекидывая массу локонов на одно плечо и инстинктивно отстраняясь от Картера. От него пахло выпивкой и свободой.
- Иногда все не так, как кажется, - Картер ухмыльнулся и уперся локтями в перегородку, буквально нависая над Нью-Йорком. Зажженная сигарета тлела меж его пальцев, а ветер теребил взъерошенные волосы. – Однако прием слишком груб, Блэр, - он обернулся, смотря на мои губы, а после резко растянул рот в широкой улыбке и переместил взгляд выше.
- Не то, чтобы ты был желанным гостем, - фыркнула я, раздраженно скрещивая руки на груди и чуть пошатываясь на каблуках.
- Тшш, крошка. Не бери на себя слишком много. – Картер насмешливо осмотрел мою фигуру, после устремляя взгляд куда-то вдаль города, безразлично поводя плечами и поднося сигарету к губам. Он затянулся, играя скулами, и выдохнул перед собой толщу дыма. – Откуда столько злости? Бесишься, что я трахал не тебя, а твою подружку?
Я поморщилась, скашивая взгляд на его профиль. Казалось, он весь соткан из равнодушия, и даже надменность, и злость, и ненависть ему не подвластны: одна лишь сплошная безразличная насмешка и холод в пустых глазах. Я не привыкла к такому, я любила играть эмоциями, выводя их смычками по струнам и будто бы расстраивая фортепиано. Картер Бэйзен был совершенно другим, нежели большинство на верхнем Ист-Сайде, и Серена ван дер Вудсен была в него влюблена. Я знала это, потому что это знала Серена.
- Заткнись, Картер. – Отрезала я, не сходя с места. – Ты уже давно не котируешься.
- Какая жалость. Непременно орошу слезами подушку.
Я вздохнула, облизывая губы и покачиваясь на каблуках в такт сигналов машин.
- Что ты вообще здесь делаешь?
Картер провел рукой по волосам, хмельно улыбаясь, а я изучала его загорелое лицо. Слишком дерзкое и неприятное, дразнящее. И чертовые серо-голубые глаза, в которые смотришь и не видишь их. Помятые черные брюки, серая толстовка, но от него веет силой и агрессией, будто бы он готов сорваться и разорвать в клочья любого, кто ему не понравится. Я наверняка слишком неблагоразумна, если вздумала пощеголять перед ним сарказмом. Но к черту. Я Блэр Уолдорф.
- Наблюдаю, - протянул он, выкидывая окурок в бесконечность огней, а после похлопывая себя рукой по бедрам. Удовлетворительно улыбнувшись, он достал из кармана маленький прозрачный пакетик размером со спичечный коробок. Внутри – бежеватая россыпь пылинок.
- За кем же, позволь спросить? – Мне пора возвращаться вниз и делать вид, что все восхитительно. Пытаться снять Серену с барной стойки и безуспешно ловить поцелуями губы Нейта. Будто бы меня не тошнит так, словно кто-то снял с меня кожу и одел наизнанку, обвязав на горле артериями, как упаковочный бант и будто бы папа таки приехал на Рождество, а не оправдывался тем, что слишком много работы.
- За всем этим маскарадом. Вы забавные.
Я усмехнулась, протягивая руку и тем самым требуя сигарету. Ах да, я, кажется, бросила курить. Очаровательно, на самом деле, - с тех пор как я распрощалась со своей вредной привычкой, меня неумолимо все бросают. Так что в Новый Год – в этот праздник чудес и счастья, - я накурюсь до такой степени, что у меня начнется мигрень, иначе все будет зря.
Вскоре почувствовав толстую сигарету в своей ладошке, я обхватила её пальцами и поднесла к губам. Картер чиркнул дешевой оранжевой зажигалкой и подкурил, после вертя яркий прямоугольник в руке.
- Ты один из нас. Ты все равно такой же.
- Как тебе будет угодно, - хохотнул Бэйзен, рассматривая пакетик с коксом и зажигалку на своей широкой большой ладони. – Но вы забавные.
- Что в нас забавного? – Я прижигала зажженным концом сигареты звезды в ночном небе, я, наверное, была пьяна, а несколько видов рвотных и слабительных у меня в клатче робко теснились среди зеркальца Шанель, мобильного телефона и пары поздравительных открыток. «Серене с любовью, Би», «Любимому Нейту», «Папочка, я тебя люблю. Возвращайся скорее».
- Если бы мне не было глубоко похуй, Блэр, я бы обязательно предался полемике касательно всей этой псевдо-драмы. Но увы – я нахожу другие вещи более занятными.
- Секс, наркотики, рок-н-ролл? – Я снисходительно чуть приподняла края губ в ухмылке.
Картер промолчал, а после вдруг расхохотался, словно чокнутый Джокер. Он, верно, сошел с ума и меня от него тошнит, потому что Картер Бэйзен - олицетворение всего того, что я ненавижу в людях. Но, тем не менее, я все ещё здесь, пока Бэйзен высыпает на широкое запястье бежеватую пыльцу, а после развевает её по ветру, взмыв руку вверх. Бессмысленно и авангардно. Нью-Йорк, Нью-Йорк… почему ты такой позер?
- С новым годом! – Заорал он, подставляя свое тело навстречу хлыстам зимнего воздуха. – Господи, пошли нам ещё немного спидбола!
Я зябко повела плечами, отворачиваясь и бездумно смотря перед собой. Юбка воланами взметалась ввысь, а музыка тешилась под моими ногами. И ныла, ныла, ныла. Почти молилась, только мотив совершенно пошлый, а Нью-Йорк, неизменно, сжимался до размеров крошечного кубика, после необъятной и бесстыдной волной, разрастался, рвал пленку тщеславия и эйфории, укрывающую его улочки, и ревом машин и Бродвейских мимов отзывался внутри организма, твоего, его, каждого – казалось, внутри тебя дрожит легкое и покачиваются в такт почки.
- Бэйзен, твои диагнозы можно распродавать в стоках за бесценок. – Усталый сарказм давно стал отождествлением этой ночи, когда знаешь, что загаданное желание никогда не сбудется, но все равно упрямо кичишься им перед фатумом.
Он замер, невнятно улыбаясь.
- Ты скучная депрессивная маленькая куколка.
- Предпочитаю не тратить свои эмоции на насекомых, подобных тебе, Бэйзен. Ах да. – Я небрежно махнула рукой в знак того, что он может убираться. – Буду откровенна, мне претит твое присутствие. Осчастливь меня и исчезни.
- Глупо обижаться на правду, Блэр. Впрочем, большинство людей любит лицемерие и сладкую ложь. Не так ли, красавица? Или Натаниэль и вправду примерный бойфрэнд? – Он широко улыбнулся, а я закусила губы с внутренней стороны.
- Я не собираюсь обсуждать с тобой свою жизнь, Бэйзен.
- Ах, если бы только она у тебя была.
Я усмехнулась. Ненавижу, когда недостойные оказываются правы. Когда какой-то подонок, только что вернувшийся из Таиланда или другого безобразия, тычет тебе под нос истины, которые ты боишься признать. Когда инквизитором оказывается тот, кому впору отсечь головы хотя бы за то, что он посмел осквернить отсутствием стиля мир Карла Лагерфельда.
- Это говорит мне тот, у которого нет ни дома, ни друзей, ни денег? Самонадеянно, однако.
- А у тебя есть что-либо из вышеперечисленного, Блэр? Тебе разве никогда не казалось, что все вокруг – ненастоящее? – Картер протянул руку вперед, будто бы обхватывая небо и складывая его на своей ладони. – Меня ненавидят за то, что я имел смелость вырваться из этой западни. А мне плевать. Так восхитительно плевать на все, Блэр, и очень смешно наблюдать за тем, как вы играетесь в классики Кортасара.
Я изогнула бровь, слушая его безумный хрип. Насколько я помню, Картер всегда был таким. Любящим притворства, свободу и качественную наркоту.
- За Чаком, возомнившим себя Мефистофелем, хотя, ставлю сотню, ночами он рыдает о своем папочке. За придворными фрейлинами, которые отдадутся за билет на модный показ в Плазе. За светскими львицами и львами, плюющих на своих детей. За тобой, отчаянно рвущейся на трон.
- И за Сереной? – Я резко развернулась на каблуках, смотря в его глаза. Меня тошнило. От всего.
Картер безразлично повел плечами, облизывая губы.
- Почему бы и нет?
- О, ну да. Как я могла забыть. Такие подонки как ты не влюбляются.
- Своей невинностью ты почти довела меня до оргазма, Блэр, - он устало улыбнулся. Растянутые губы, казалось, судорожно пытались пригвоздить улыбку к лицу, но все же есть люди, которые просто не умеют этого. У них в запасе только ухмылки, оскалы и уродливые гримасы. – Тебе стало бы гораздо легче, если бы ты призналась самой себе, кто ты. Я подонок, крошка, и не скрываю этого. А ты… осязаемо девственна.
Картер сделал шаг ближе, и я придала своему лицу как можно больше оттенка отвращения.
- А сама на деле такая же, как и я. Как Чак. Как Серена. Как Изи и Пенелопа. Как все на этом острове. – Бэйзен резко отстранился, разводя руками и подмигивая мне. – Как там в этой песне… «мы почти проснулись в поддельном мире»?
Я сжала челюсть, не отрывая взгляда от Бэйзена. Он, насмешливо-равнодушный, неспешно склонился в поклоне, приподнимая подбородок и смотря на меня из-под бровей. Я знала, что ему плевать – на меня, на тех, кто внизу, на семейные и моральные ценности. Его имя – табу в приличном обществе, но, черт возьми, он понимает. То, что нами всеми движет.
А я не хочу этого понимать.
Я хочу утопать в неведении.
- И что ты хочешь этим сказать, Бэйзен? Возомнил себя гением, и будешь наблюдать за нами, как за подопытными крысами?
- На хуя вы мне нужны, крошка? Я лучше напьюсь в каком-нибудь баре. Советую и тебе попробовать. Только тогда ты предельно честен с собой, когда пьешь в одиночестве.
- Философия достойная умственного развития панды, - фыркнула я.
- Во всяком случае, панды намного милее людей, - Бэйзен подмигнул мне, и я невольно рассмеялась.
Отдав мне честь, Картер развернулся на пятках своих черных ботинок и двинулся к двери, ведущей в BoomBoomRoom. А потом все будет по обычному ежегодному сценарию – он обдолбается и устроит цирк уродов на празднике, в то время, пока Серена будет одобрительно хлопать в ладошки и все вокруг сольются в одно в удовлетворительном свисте. Хлеба и зрелищ.
Дайте нам хлеба, дайте нам зрелищ, и мы отстанем от вас.
Затолкаем маниакальные депрессии вглубь одежд от кутюр и будем подражать фотосетам Терри Ричардсона.
Хлопнула дверь и я осталась одна на крыше. Слишком много крыш в последнее время, и, пожалуй, это чрезмерно пафосно даже для меня. Несколько стопок виски кружили голову, крошечными взрывами меняя что-то в сознании, а рвотные таблетки уже начинали свое действие. Как там писал кто-то? Мы все живем потому что когда-то звезды гибли ради нас? Невесомая звездная пыль - мы были созданы из неё и из-за подорванных черных дыр. Эта теория помогала мне отвлечься, чтобы не выблевать поздний ужин на платье. Иначе как меня станут называть – Королева Булимии? Королева Би. Булимия. Королевская болезнь. Черт.
Глупо.
Я обернулась и судорожно схватилась за перегородку, сгибаясь и выпуская наружу воспоминания, ставшие скользкими объедками. Я не первая и не последняя, кто позволил себе облевать Нью-Йорк с высоты птичьего полета. Он, как разряженная в честь Дня Влюбленных шлюха, часто терпел такие унижения и даже принимал их с благодарностью.
Нью-Йорк ненавидели.
Нью-Йорк желали.
С новым годом, манхэттенская знать.
Откашлявшись, я дрожащими руками расстегнула клатч и достала оттуда скомканный платочек с извилистыми инициалами «B.C.W», после вытерев им рот. Сглотнув неприятный привкус, я закинула в себя мятную конфету и пригладила локоны. Пора возвращаться.
Улыбнувшись, я стремительно сошла с крыши обратно в BoomBoomRoom, грациозно пританцовывая под уродливый дабстеп, чтобы скрыть дрожь тела, и осматривая зал, залитый красным. Кровавая бойня, бар – Рог Изобилия, гости – развлекающие народ шуты и шутихи, беспечно верящие в то, что значат нечто большее, чем просто одичавшее поколение мастеркард.
Отыскав в толпе Нейта, уже изрядно выпившего и зажавшего в губах косяк, я оттащила его к маленьким диванчикам и надавила на плечо, заставляя послушно сесть. Устроившись рядом, я с укором взглянула на самокрутку, но он лишь безалаберно улыбнулся мне, отчего я готова была простить ему все семь смертных грехов, соверши он их. Все вокруг сходило с ума – зеркала, бьющиеся друг об друга бутылки спиртного, мебель, люди, в конце концов – все обезумело и пускалось в последний пляс, пока дым сигарет, сигар и бумажных трубочек с травкой флером мнимой надежности равномерно разливался по полу. И только Нейт казался спокойным, словно море в ласковую погоду; море, которое так любил Нейт. Я уже забыла то, что он говорил Серене. Честное слово, забыла. Заставила себя забыть. Приказала.
Какого черта я сделала это?!
- Нейт, родной, перестань курить эту дрянь.
- Хэй, почему? Эта дрянь, как ты выразилась, преображает мир. Делает его, мм, понятней.
Нейт протянул руку и фамильярно закинул её на мое плечо, утыкаясь лбом в мой висок и прикрывая глаза. Я раздраженно вздохнула, скрещивая ноги в лодыжках и расслабляя тело в обхвате Нейта. Хаос вокруг плясал и бесновался. Какого-то парня на соседнем диванчике рвало.
- Что же непонятного во всем этом? Очередная вечеринка, на которой все обдолбаются и будут счастливы. Предельно просто. Ты уже решил, в каком костюме придешь на показ моей матери? Я бы хотела, чтобы наши наряды сочетались…
- Нет, ты все же скажи мне – почему даже в этой хрени, в этих тусовках, в этом пиве и этой травке есть что-то… слишком привычное? Слишком из разряда «все идет по плану». Предки ведь сами отправляют нас на это. Чтобы потом, когда мы будем навсегда закованы, сказать, что дали нам ошеломительную молодость. Чтобы не выслушивать от нас упреков. Чтобы когда мы охреневали от скуки дней, проводимых в наших корпорациях и за светскими ужинами, у нас не было права сказать им – эй вы, гребаные уроды, я на это не подписывался. Я хотел жить свободно.
Хмельная исповедь Нейта, изрекаемая полупьяным хрипом, мерно разливалась по моему телу. Я безучастно рассматривала ряд пустых стопок на столике перед нами. Я понимала Арчибальда. Я знала, о чем он говорит и к чему клонит. Но никогда бы не призналась в том, что согласна. Не призналась бы самой себе.
- Почему они не остановят нас, крошка? Какого хера мы все напиваемся сейчас, а не сидим за одним столом с мамочкой и папочкой? Они ведь знают. Каждую деталь. Кто принимает викодин. Кто уже с утра под планом. Кто лесби, кто – прыгает в койке с потными стариками. Они закрывают глаза на все это. Какого хера, Блэр?
Нервными пальцами, обвешанными изящными кольцами, я заправила за ухо выбившийся из массы локон. Приставив указательный пальчик к виску, я облизнула губы и скосила взгляд на Нейта.
Дело было в том, что несмотря на правдивость, откровенность, страстность его речей, Арчибальд был слишком труслив и ленив, чтобы идти против системы. Он мог сколько угодно ширяться, доказывая этим свою свободу, но лишь туже увязывал себя в потоке зависимостей. Он мог бесконечно долго разглагольствовать о том, как ему надоело все это равнодушие в режиме он-лайн, это беззаконие, продиктованное и заранее спланированное нашими родителями, но в итоге он предпочитал всю эту роскошь – дурь, оплачиваемую ему его же семьей, яхты, принадлежащие его деду, путешествия по Европе – естественно, за счет великолепных Арчибальдов.
Нейт Арчибальд думал, что обманул всех.
Что только он понимает – где правда, ложь и истина.
На самом деле, он был всего лишь шлюхой. Такой чертовски красивой голубоглазой беспечной шлюхой.
И я его любила, пусть и ненавидела за то, что у него было меньше всего прав возмущаться и кидать боевые кличи к восстанию. Натаниэля Арчибальда любили все – его истерическая и элегантная до кончиков ногтей мамаша, его балагур-отец, серьезный дед, брат, сват, каждая вторая в Нью-Йорке и каждый третий гей в мире.
Иногда мне казалось, что Оскар Уайльд, живи он в наше время, списывал бы Дориана Грея именно с него.
- Ты преувеличиваешь, любимый. Нам просто нужно держаться вместе, - всем телом прильнув к Нейту, прошептала я ему на ухо. – И тогда все не будет казаться таким ужасным, как ты рисуешь в своем воображении.
Обхватив ладошками его лицо, и внимательным взглядом осмотрев эти аккуратные скулы и правильный нос, я остановилась на четко очерченных и капризных губах, нежно касаясь их своими и чувственно целуя Нейта.
Это было почти как в кино.
Как в красивой сказке.
И мне хотелось долго целовать его. Шептать признания. Быть прекрасными настолько, чтобы о нас рвались снять культовый фильм.
- Я люблю тебя, Нейт Арчибальд.
Он улыбнулся в мои губы.
- И я тебя, Би.
- Знаешь, когда мы с тобой поступим в Йель, все будет по-другому.
- Вообще-то я думал о том, чтобы попутешествовать пару лет после школы…
- Нейт, тебе давно пора повзрослеть.
- Хочу быть вечно молодым. Вечно пьяным. – Нейт рассмеялся и, спиной перегнувшись через диван, выхватил у темноволосого парня в безвкусных мокасинах банку пива. Я закатила глаза и пригладила юбку. С отвращением помотав головой на великодушный жест протянутой мне под нос руки, зажавшей «Миллер», я выпрямилась и встала на ноги.
- Поищу Хейзел, - бросила я, направляясь в толпу.
Черта с два, эта набитая дура не волновала меня. Я не могла находиться рядом с Арчибальдом слишком долго. Он был хорош лишь на расстоянии, как вилла в Тоскане, годная лишь для изысканного хвастовства и используемая по большей мере раз в год. Проведя с ним хотя бы тридцать минут подряд, я начинала презирать его. Он раздражал. Он был неполноценным. Глупым. Он был полным идиотом, откровенно говоря.
И, кажется, я слишком заигралась.
Не выношу честности с самой собой. Это, пожалуй, слишком вульгарно.
И все же, он был чертовски хорош, Нейт Арчибальд. И я его любила. Все знали это – Блэр Уолдорф и Нейт Арчибальд, самая красивая пара на Манхэтене. Они созданы друг для друга. Мы были историей, которой восхищались. Мы давали этому острову надежду – смотря на нас, люди думали, будто бы любовь существует, такая трепетная, нежная, такая правильная и совершенно без оттенка мезальянса. Люди боготворили нас, а, может, я все это выдумала. Может, мне хотелось, чтобы все это было правдой.
Но мы дали толпе то, чего им не хватало.
- Воу, Уолдорф, ты похожа на развратную школьницу из японского анимэ, - промурлыкала ДжорджинаСпаркс, возникшая рядом со мной вместе с Картером Бейзеном. От них изрядно разило Хенесси и недоступной мне независимостью. Они могли проиграть все – от гнилой душонки до целого состояния – и это не потревожило бы их. Впрочем, абсолютный выигрыш вряд ли бы озаботил их больше. Единственное, что имело значение – свобода.
Свобода, свобода, свобода… все говорят о ней, но какой от неё прок? Пока что я не слышала ни одного вразумительного ответа.
- А ты, как всегда, не слишком оригинальна – на Хеллоуин, в День Независимости, сегодня и, впрочем, повседневно, ты в обличье дешевенькой шлюхи. При том, не самой котируемой и весьма затасканной.
Я равнодушно скользнула взглядом по фигуре Спаркс: возмутительно короткое облегающее черное платье и бесчисленное количество массивных украшений, растрепанные, кажущиеся бесконечными, темные волосы и холодные голубые глаза, очерченные подводкой. Ничего нового.
Картер Бэйзен коротко усмехнулся и отпил из горла зажатой в руке бутылки коньяка.
- Ну, скажем, это не я в Новый Год одиноко брожу без эскорта, как отставшая от стада овечка, так что насчет котирования, крошка Уолдорф, я могла бы с тобой поспорить, но увы, я зарекалась вступать в беседы с блюстителями морали и нервными девственницами.
Джорджина пожала плечами и, поиграв громоздким браслетом с заклепками, опоясывающим бледное запястье, достала из небольшой сумочки пачку Мальборо. Картер с небрежным интересом слушал нашу бессмысленную игру слов.
- Слишком много текста, Джорджи. Раньше ты была менее многословна и, должна признать, это шло тебе больше.
Я усмехнулась и жадно вдохнула дым, исходящий от подкуренной сигареты Спаркс.
- Раньше ты была неуклюжей подругой королевы Серены. Многое меняется, тебе ли не знать, крошка, - Джорджина расхохоталась, зажав между пальцев сигарету. – И, кстати, твой прежний образ также шел тебе неизмеримо больше.
Я натянуто улыбнулась, понимая, что люди ещё не забыли. Один неверный шаг – расстрел.
- Прости, но меня не волнует мнение отвергнутых лесбиянок.
Подмигнув Спаркс и победно отметив про себя её скривившееся на миг лицо, я обратилась к Бэйзену и пропела: - Так когда ты вернулся в город, Картер? Ты ушел по-английски, не прощаясь. Но я слышала, что твоя семья не очень горевала о тебе.
Картер рассмеялся и взъерошил свои и без того всколоченные русые волосы, протянув:
- Я не удивлюсь, если они отпраздновали мой отъезд парой бутылочек шампанского. Ублюдки крепко недолюбливали меня, - я вскинула брови на беззаботность его суждений. – Сегодня утром. Только из Таиланда. Привез божественное пойло – после глотка возбуждение как минимум пять часов. Не хочешь испытать, малышка?
Картер оскалился, прямо смотря мне в глаза.
- Спасибо, откажусь.
Повернув голову в сторону, я выцепила взглядом опершегося о стену Басса, наблюдающего за нами и попеременно отпивающего нечто, смахивающее на виски, из круглого стакана. Кремового цвета рубашка плотно облегала его широкий торс, а черные брюки подчеркивали узкие бедра. Усмехнувшись идеальному сочетанию наших нарядов, я столкнула наши взгляды и вновь повернулась к Бэйзену и Джорджине, разговаривающим о каких-то травах из Мексики.
Вскинув руку и в который раз удовлетворенно улыбнувшись её достаточной худобе, я посмотрела на изящные золотые часики от Тиффани. Сорок пять минут до полуночи. Я оглянулась на окружающих меня людей; они были счастливы.
Так дико, фальшиво и суррогатно счастливы.
Они судорожно танцевали, гонимые приходами от кислоты, жались в углах и стирали белыми платочками капли крови из носа, ползали по полу, безудержно хохоча, и этот смех, казалось, дробился на осколки, отражаясь и сливаясь в уродливую и великолепную симфонию трещащей по швам зимы, когда каждый успел умереть несколько раз на закате; в этом году мы превысили количество передозов за все предыдущие, мы могли гордиться собой. Мы напивались и никто не знал своей меры, потому что предела не существовало. Нас тошнило и мы истекали кровью по ночам, а утром все заботливо стиралось спецперсоналом. Мы были божественны, божественно отвратны.
Сообщение отредактировал LiluMoretti - Воскресенье, 12.08.2012, 04:50 |
| |
| |
| LiluMoretti | Дата: Воскресенье, 12.08.2012, 03:41 | Сообщение # 18 |
|
High Society
Группа: Проверенные
Сообщений: 7686
Награды: 966
Статус: Offline
| Это наша миллионная смерть, это шестой круг Чистилища. Ублюдок Данте бы одобрил.
- Спорим, каждый из них сейчас бы променял все, лишь бы уткнуться мамочке в грудь? – Развязно прошептал Картер у моего уха. Я подняла на него взгляд; он устало наблюдал за толпой, все также попивая коньяк из горла. Все в нем было сплошь неправильно – он не одевался в именитые марки модельеров, предпочитал драку изящной словесной борьбе, смеялся над нашими драмами и не очень-то любил кокаин (ходили слухи, он перешел на героин). Он был частью элиты, но самолично предал себя остракизму. Он был нарушением, но он был прав.
Он видел нас насквозь.
- А ты бы этого не хотел, Бэйзен? – Я с усмешкой отняла у него бутылку и припала губами к горлышку. Горечь обожгла гортань и я едва поморщилась. Дерьмо. Картер рассмеялся.
- Если бы я этого хотел, меня бы здесь не было, крошка. Я иду на поводу у своих желаний.
- Значит, твоя мечта – валяться обдолбанным в подворотнях и постоянно проигрывать в покер? Мило.
- У каждого есть право выбора, Блэр. А жизнь – это чертовски интересно. Сегодня я нищеброд, завтра – владелец крупного состояния и домика где-то в Провансе.
- Смирись, Бэйзен, но большее количество времени ты нищеброд.
- Крошка, меня возбуждает то, как ты сверлишь меня взглядом, - Картер расхохотался, склоняясь ниже к моему уху и шепча, иногда касаясь носом моей кожи. – Кончай спектакль, Уолдорф, меня утомила твоя игра в бездушную суку и фатальную леди. Смотрится пошло и неинтересно.
Я прыснула, скашивая взгляд в сторону и отстраненно смотря на Джорджину, пытающуюся слизнуть с языка какого-то парня марку ЛСД. Бэйзен забрал у меня коньяк.
- Возьми, - Бэйзен раскрыл мою ладошку и всыпал в неё горсть разноцветных таблеток. МДМА. Экстази. – С Новым годом, крошка.
Я театрально улыбнулась, приседая в реверансе. – Какой щедрый подарок, Бэйзен. К счастью, я в нем не нуждаюсь.
Картер пожал плечами.
- Все нуждаются в таких подарочках, красавица.
Я закатила глаза и ссыпала таблетки в клатч, поднимая взгляд.
Серенаван дер Вудсен приближалась к нам. Я видела, как она соскочила с барной стойки и уперлась пьяными ногами в пол; она всегда была такая, и тело у неё было хмельное – податливое, упругое и поблескивающее золотыми бисеринками пота. Она шла к нам, пританцовывая, и кружила своих знакомых в нелепых и очаровательных смесях румбы и самбы, она шла, и то и дело потряхивала своими спутавшимися пышными волосами, своими волосами, похожими на колосящуюся рожь. Короткое воздушное платье постоянно приподнималось до бедер, и иногда можно было увидеть кружево её трусиков. Королева Эс была прекрасна, и все любили её, своего идола; любили, даже когда она была в хлам пьяна и каждую минуту блевала на чьи-то дорогие костюмы-тройки.
Неосознанно оправив свое платье и скрестив руки на груди, я заметила затуманенный взгляд серо-голубых глаз Картера, обращенных на Серену.
Даже он.
Даже он, черт побери, как бы ожесточенно не отрицал.
Я выдохнула.
- Хээй, ребята, какой клевый вечер… - Эс нараспев рассмеялась и обвила свои длинные руки вокруг моей шеи, чмокая влажными губами меня в щеку. Джорджина изогнула округлую бровь и деланно-безразлично отпила из бокала, добытого с подноса чудесным образом выжившего официанта. Недавняя драка на вечеринке в школе до сих пор была одной из самых обсуждаемых тем, а Сплетница, наверное, написала свой лучший пост за всю историю её карьеры, рассказывая о достоинствах нокаута Джорджины.
- Хэлло, сирин. Как мамаша? – Безразлично протянул Бэйзен, зажав между зубов сигарету и чиркая зажигалкой. – Впрочем, можешь не отвечать. Ебал я эти светские беседы. Так что, сирин, не хочешь прошвырнуться от Парижа до Брюсселя?
Серена потрясла головой, по-детски улыбаясь.
- Опять будем устраивать дебоши на вечеринках? Надо что-то новенькое, Картер.
- Можем украсть катер и кататься по Тихому океану, красавица.
- Почему ты уехал тогда, ничего не сказав?..
- Не посчитал нужным.
- А. Клево. Боишься, что никто не будет за тобой скучать?
- Мне хватает тоски парижских шлюх по мне.
Серена тихо рассмеялась, утыкаясь лбом мне в шею и едва держась на ногах. Обхватив её руками за талию, я аккуратно придерживала её, презрительно смотря на Картера.
- Бэйзен, парижские шлюхи не слишком прельщаются такой падалью, как ты, - отрезала я, помогая Серене выровняться и заправляя белокурую прядь ей за ухо. Стерев кончиком большого пальца каплю пота на её виске, я ободрительно улыбнулась Эс, смотря в её мутно-синие глаза. Странно, но мне хотелось поцеловать её, на глазах у всех. Рявкнуть: «Серена ван дер Вудсен – моя!». Хотелось прижаться своими губами к её собственным. Мы ведь любили друг друга, просто она отбирала все, а я была мразью. Это Манхэтен, здесь слишком много диагнозов, и почти все – неизлечимы.
- Блять, ребята, тридцать пять минут до Нового Года, а мы скучаем! – Слишком эмоционально воскликнула Серена, ловко изворачиваясь из моих объятий и прикладывая ладошку к голове. Привстав на носочках, она вытянулась и помахала руками. – Чааки, иди к нам, мы будем играть в игру!
Басс, разговаривающий с какой-то шатенкой, одетой в шикарное персиковое платье от Эли Сааб, неспешно повернул голову по направлению к нам и лениво отстранил от себя девушку, после чего провел пальцами по волосам. Заставив свои аккуратные губы скупо усмехнуться, он направился к нам, неторопливо вышагивая через толпу. Я раздраженно наблюдала за этой манерной поступью.
- Приветствую, дамы и господа, - насмешливо произнес Басс. Ни он, ни Картер не протянули друг другу руки. – Бэйзен, не стану спрашивать, как тебя пустили сюда в таком виде.
- Точно также, как твой отец набил тебе рожу. Без лишних вопросов, - Картер обворожительно улыбнулся, чуть склонив голову.
Ах, да.
Об этом Сплетница узнала от некоего анонима AudreyHepburn. Да и новость о том, что личные средства Басса-младшего несколько урезаны, тоже. Думаю, Чак бы оскорбился, если бы я играла не в полную силу.
- Эй вы, ублюдки, перестаньте! – Серена ввинтилась между Картером и Чаком с самой непосредственной и, безусловно, самой пьяной улыбкой на этом острове, чуть покачиваясь на своих каблуках. – Мы будем играть в игру, согласны? – Не слушая ответа, Эс вздохнула и, держась за плечо Басса, сняла с себя туфли. – Правда или вызов!
Джорджина одобрительно хмыкнула. Чак, довольно сощурив глаза, отвел хищный взгляд от беспечно улыбающегося Картера и кивнул, доставая из кармана портсигар. Со щелчком открыв его, Басс достал самокрутку и вставил её в губы, подкуривая. Затянувшись, он выпустил густой вязкий дым сквозь зубы и медленно перевел взгляд на меня, внимательно обсматривая; обсматривая так, будто бы я – принадлежащая ему вещь, будто бы я его личная шлюха. Дорогая и ухоженная, обласканная трудами самых лучших косметологов в Нью-Йорке, обвешанная жемчугами и достаточно эрудированная, чтобы поддержать беседу.
Я изогнула губы, приподнимая брови и упираясь согнутой рукой в бок. Тряхнув волосами, отчего кончики кудрей царапнули плечи, и вздернув подбородок, я жеманно протянула:
- Шикарная идея, Эс. Твой ход.
Серена подпрыгнула на носочках, вскидывая руки с зажатыми в них туфлях, и победно воскликнула: - Ву-ху!
Серена и сама была игрой, ни больше, ни меньше.
Все, что она делала, было забавой, или шуткой, или розыгрышем; она ежедневно разыгрывала саму себя, предоставляя себя право вслепую выбирать сюрпризы, которые ей принесет тот или иной шаг – передозировку, небезопасный секс в лимузине с каким-нибудь миллионером или на траве в Централ Парк с уличным танцором, посещение бохо-вечеринки свободных художников или дикую пляску вместе с байкерами в местном рок-клубе.
Она никогда не говорила правду.
По сути, в жизни Серены её и не существовало. Все, что было, это сюрреалистические приходы, опьянение и похмелье. Для истин не оставалось места.
Она всегда выбирала вызов.
Ван дер Вудсен выхватила уже опустевшую бутылку коньяка у Картера и, резко присев на корточки, хлестко крутанула её по полу. Несколько мгновений вращения и горлышко указало на подошедшего Нейта. Я тут же обвила руку вокруг его талии и сладко улыбнулась.
- Правда или вызов, медвежонок-Нейти? – Серена подскочила на ноги, пошатываясь, но во время была подхвачена Бэйзеном.
Нейт расхохотался и, осушив сотую банку пива, смял её в кулаке и отбросил в сторону со словами:
- Вызов.
Я поиграла пальцами на руке, то сжимая, то разжимая их, и взмахнула ресницами, тяжелыми от качественной и дорогой туши, пыли этого города и микрочастиц фраз, которыми мы ежедневно травим друг друга – фраз, которые никогда не содержат в себе больше пятнадцати процентов правды.
Вызов.
О нас говорили – обезбашенные. Испорченные детки, мажоры, дьявольские отродья. Что ж, мы и не думали отрицать. Мы были равнодушными и бесчувственными сучьими ублюдками.
Мы просто не хотели, чтобы нас поняли, чтобы нас разгадали; чтобы выпотрошили клочки мечтаний и сбросили пепел мокрых сигарет прямиком на трусливую и дрожащую душонку. Мы не хотели, чтобы нас знали такими, какими мы были наедине со своими медицинскими карточками.
Мы привыкли делать все с размахом.
Привыкли следить так, чтобы за нас расплачивались долго. Чтобы нас молили о том, чтобы мы прекратили. Да, мы поклонялись драмам. Но посылать все к черту мы умели не менее восхитительно, чем пафосно страдать, мечтая о смерти от передозировки кокаином на подиуме очередного показа. У нас была куча денег и мы никогда не смотрела на ценники – это было дурновкусием. Мы так и не узнали, за сколько купили вседозволенность.
Совесть мы благоразумно оставляли на прикроватных тумбочках.
И именно поэтому играли мы так, словно предела не существовало.
Нейт долго и чувственно целует диджея, срывая аплодисменты. Он, смеясь, лижет татуировку с изображением обнаженной девушки на его груди. Арчибальд разбивает горлышко бутылки шампанского о музыкальный пульт и поливает свой и торс его жертвы. Он играет по правилам, он отрывается, он принимает вызов; мы свистим ему и требуем выйти на бис. Мы притворяемся живыми, и нам кажется, будто бы мы счастливы.
До Нового Года остается двадцать пять минут.
Джорджина расталкивает толпу у ближайшего стеклянного столика и, выудив из своего декольте маленький прозрачный пакетик, высыпает кокс на гладкую поверхность, подобострастно глядя на порошок. Терпеливо выстраивает длинными пальцами знак 666 из белоснежных пылинок. Зажимает длинными ногтями серебряную трубку и проходится по дорожке. Втерев в кокаин вдесна, она поднимается с колен и неестественно выгибает шею; её веки дрожат и она хохочет. Ей чертовски хорошо и следующий ход – её.
До Нового года остается семнадцать минут.
Картер Бэйзен выставляет перед собой десять стопок по пятьдесят грамм и наполняет их водкой. Мы улюлюкаем, свистим, верещим, мы долбанная толпа, которая никогда не будет чем-то большим. Мы долбаное общество из «1984» Оруэлла, только ещё не понимаем этого. Как там говорила Джулия? Пляши, кричи вместе с ними – это проще простого. Делай вид, будто бы ты заодно, сочись такой же ненавистью и идентичным псевдо-счастьем. Будь частью. Будь ячейкой. Будь псевдо-человеком в псевдо-обществе.
Картер Бэйзен осушает их разом, подряд. Он едва держится на ногах и валится, в итоге, под стол. Он начинает смеяться – он смеется, как обезумевший клоун. Мы делаем вид, что верим ему, хотя, знаете ли, плевать. Все равно он поднимется и продолжит акцию саморазрушения; все равно мы трепетно и горячо не нуждаемся друг в друге.
До Нового Года остается десять минут, когда Картер хрипит мне в лицо:
- Правда или вызов?
И, конечно, я выбираю второе, потому что у меня не осталось достаточно хорошо сфабрикованной искренности.
До Нового Года остается девять с половиной минут, когда я направляюсь к Стенли… да, к черту, не запоминаю не нужных мне фамилий. Я флиртую с ним, спрашиваю, как там его «малышка», подразумевая ярко-красную Ламборджини. Я пьяна своей жизнью, я пьяна собой и запахом пота, густо размазанного по плотной стене воздуха – нет ничего экстравагантного во всех этих вписках. Я сыта ими. Я сыта каждой мелочью в этой рутине падения в пустоту. Я устала постоянно говорить «мы», я устала быть олицетворением всей этой грязи. Я могу сколько угодно впихивать в чужие разинутые пасти свои вышколенные манеры леди двадцать первого века и щеголять цитатами из романов Ремарка и Фицжеральда, но не в состоянии отрицать тот факт, что единственный человек, который верит в это представление – я сама.
И я сама все это выдумала.
Прописала каждую реплику и до последнего штриха прорисовала декорации.
Выстроила свою империю грязи.
Осталось лишь прижигать вены на запястьях тлеющими концами сигарет, чтобы очнуться. А я чертовски давно не курила.
Стенли слишком пьян, чтобы заметить, как я вытаскиваю ключи от машины из кармана его брюк RobertoCavalli.С выдрессированной и отточенной улыбкой оборачиваюсь, царапнув острыми каблуками пол, к своим личным зрителям и, закусив нижнюю губу, трясу связкой в воздухе. Мне нравится это. Нравится обманывать и блефовать, чувствовать власть – флегматичную и сытую. Мне нравится то, как на меня смотрит Картер Бэйзен – я удивила этого ублюдка.
Внезапно я понимаю, что они – Бэйзен, Джорджина, Нейт, Серена и Басс – мои собственные ручные обезьянки. И, влекомые шансом забыться, они будут следовать за мной, крепко держа мой шлейф в зубах. Я впервые осознаю, насколько они никчемны. Я впервые осознаю, что после виски у меня начинается мания величия.
И все же.
Когда до стыка вечностей остается меньше пяти минут, мы выскакиваем на улицу, а за нами тянется аромат винных паров. Мы пьяны, молоды и безобразны, наши улыбки ослепительнее, наши тела стройнее, наши лица прекраснее, мы – иконы, на нас дрочат плебеи. Нью-Йорк мельтешит перед глазами, мигает, радугой трясется перед затянутыми пеленой зрачками. Я завороженно смотрю на окна небоскребов и высоток – за ними живут истории, за ними горы подарков и целые семьи, собравшиеся за праздником в полном составе. Приоткрыв рот, я кружусь вокруг своей оси, и иногда, спешными кадрами, вижу безумие остальных. Серена и Нейт танцуют вальс на середине дороги, и машины с визгом огибают их. Долбаный Нейт Арчибальд наверняка загадает Серену, когда мы окажемся в новом году. Джорджина безумно и дьявольски хохочет, исступленно и самозабвенно задыхаясь, заламывая руки и махая ими перед собой, готовая отогнать видения, настигавшие её один за одним в апогее прихода. Долбаная ДжорджинаСпракс наверняка загадает у Санта Клауса, которого трахнула вместе с Сатаной, чтобы её карманы всегда были набиты коксом. А Картер Бэйзен, пыхтящий самокруткой и заливавшийся новенькой бутылкой коньяка, - неограниченную визу в Амстердам. Выдохнув, я падаю в небольшой сугроб на тротуаре. Зима в Нью-Йорке выдалась слишком явной. Обычно, мы – жители этого города – редко видим снег. Обычно, мы – золотая молодежь – редко являемся теми, кем нас помнят.
Я смеюсь, смотря на небо.
- Ты пьяна, моя кошечка.
- К черту. Иди к черту, Басс.
Лицо Чака перекрывает мою личную магистраль звезд. На его острые скулы ложатся тени и он похож на дикого зверя. Удлиненные раскосые глаза смотрят, ничего не видя перед собой. Я пьяна и он кажется красивым. Я начинаю сомневаться в том, что выпила всего три стопки Дениэлса.
- Какое ты загадаешь желание, ЧакБасс?
- Чтобы все мои шлюхи оказались бесплодными.
Мне хочется коснуться пальцами его губ. Сказать, чтобы проваливал. С этого острова, с этого материка. Чтобы он никогда не смел говорить со мной так, будто бы понимает меня. Будто бы разгадал.
- Осталось что-то святое здесь, Чак? Что-то важное и неприкосновенное. То, над чем нельзя даже шутить.
- Нет, принцесса. Ничего не осталось.
- Как же жить?
Я жду его реплики, жду его слов, бесстыдно насилующих сознание. Презрения, ласкающего каждый нерв исполненного комплексов мозга. Я практически бессловесно умоляю, чтобы он посмеялся надо мной; потому что это – привычно. Это – нормально. Я знаю, что с этим делать.
Но Чак никогда не делал того, что я от него хотела.
Я жду фразочек типа «Как тривиально и пафосно. Уолдорф. Маленькая мразь не может принять последствия своих решений?». Потому что это было бы правдой. Но мы бы сделали вид, что это лишь очередные словесные изыски.
Я жду и не получаю.
- Не знаю, Блэр.
Я потерянно брожу взглядом по контуру его лица, чувствуя, как снег хрустит за пазухой.
- Индульгенция была бы весьма кстати, - хмыкаю я.
Чак ухмыляется и его смуглая кожа чуть напрягается. Очертания челюсти становятся выразительнее. Мои коленки дрожат от холода. Мои худые коленки худых тонких ног. Я, кажется, ничего не ела со вчерашнего дня.
Мне просто хочется, чтобы создавалось впечатление, будто бы я вот-вот сломаюсь.
Я резко отталкиваю от себя Чака и поднимаюсь на ноги, кутаясь в тонкий плащ. Рукой откинув уже растрепавшиеся локоны за спину, я склоняю голову на бок и задаю давно интересующий меня вопрос:
- Почему ты до сих пор… со мной, после того, что я сделала? После случая с Бартом?
- Потому что ты достойно играла, Блэр. Я восхищен. Пешка отрубила голову королю, принцесса, - неприятно смеясь, шепчет Чак мне на ухо.
Машины визжат, и мне хочется закрыть уши, только бы ничего не слышать. Я вижу ослепляющие рекламы на бигбордах, рекламирующие идеальную жизнь. Я вижу канонаду фейерверков, и небо – наш кинозал. Нью-Йорк поглощал и подавлял, о нем сочиняли песни и ему посвящали фильмы, но, на самом-то деле, мы все идиоты. Это не был дрим-сити. Это был банальный город с хорошо настроенной системой освещения. В детстве я думала, что он никогда не спит; теперь я знала, что он спит всегда.
До Нового Года остается две минуты, когда мы втискиваемся в Ламборджини того самого Стенли и я поворачиваю ключ зажигания, а потом наугад нажимаю кнопку на пульте и крыша откидывается. Снег падает на нас. Звезды падают на нас, эти самосожженные метеориты. Мы счастливы.
- Ну как, Бэйзен, твое желание исполнено?
Картер, сидящий на переднем пассажирском сиденье, поворачивает голову ко мне и широко улыбается своей бесстыдной мерзкой улыбкой.
- Кажется, речь шла о поездке по городу с двести кэмэ на спидометре.
- Без проблем. Пристегивай ремень.
- А как же репутация и прочее дерьмо, малышка?
Я вижу, как он смотрит на меня – с жалостью, склизким презрением и уверенностью в том, что я дрожу при мысли о том, что скажет восторженная и падкая на сплетни публика. Его опустевшие ещё в то время, когда его семья отреклась от него, теперь серые глаза бледнеют и наполняются мрачным равнодушием. Бэйзен жестко и сухо ухмыляется, теряя ко мне интерес и отворачиваясь. Он открывает бардачок и вытаскивает фирменные рейбены, вертя их в руках.
И я наверняка знаю, что такое экстаз. Эйфория. Феерия.
Это страх вперемешку с осознанием того, что ты можешь сделать все.
Облизнув губы, я выхватываю у него очки, небрежно кидая со смешком:
- Меня никто не узнает.
Ровно в двенадцать Джорджина, сидящая на коленях у Басса, открывает шампанское и пробка со свистом летит прямиком в глаз Нейту, Серена хохочет и орет песни, асфальт дрожит под натиском музыки, грохочущей из каждого закутка; в этом городе невозможно спрятаться, этот город – сплошная сплетня, этот город – банальная проститутка. Ровно в двенадцать я даю по газам, машина срывается с места, и дома, не успевая затесаться в памяти, мельтешат, убегают, спешат назад – в прошлую вечность. Поддатые пешеходы разбегаются во все стороны, вереща, потому что я вожу, как моральный и физический инвалид, но, по крайней мере, я держу марку – мое лицо непроницаемо и спокойно. Мои ухоженные руки не дрожат.
Только сердце грохочет о стенки желудка – видимо, оно свалилось туда в припадке шока, – и чертовски жарко.
На спидометре – двести километров в час. А мы едем по оживленной трассе Нью-Йорка, и машины сигналят нам в след. Мы кричим – «Мы лучшие, ублюдки!», я думаю, что мы – сверхлюди, и о нас писали Ницше и Кафка. Мы кричим – «С долбаным новым годом, суки!», я думаю, что очень хочу спать. Мне надоело это позерство и напускное равнодушие, эти лица вызывают лишь тошноту. Каждый – даже Картер – всего лишь жертва своих иллюзий.
Ветер кончает нам на лицо струями снега, и я совсем не чувствую вашу пресловутую свободу.
Бэйзен поглаживает широкой шершавой ладонью мою ногу, одержимо смотря на дорогу перед собой. Его, кажется, забавляют эти игры, ему, кажется, плевать на людей, на законы, на загробную жизнь, на следующее за преступлением наказание. Ему плевать решительно на все – он надеется на это.
- Красавица, кто бы мог подумать. Умница Блэр Уолдорф оказалась такой рисковой сучкой.
- И эта рисковая сучка – запиши где-нибудь – не дает выходцам из низов. Отвали и сними шлюху.
Ветер теряется в переулках моих кудрей, ожесточенно бьющих меня по лицу; сквозь темные стекла мир кажется совсем другим – изломанным и хрупким. Пока Басс пытается втянуть с плечика Джорджины горстку кокаина, но безуспешно, пока надорванные голоса Серены и Нейта увязают друг в друге, стараясь выгравировать в децибелах приличное подобие новогодней песни, пока Картер, встав на кресле, орет, что он – властелин мира, пока одна улица сменяет другую, а машины остервенело визжат, я понимаю, какое, черт возьми, все хрупкое.
Мне вспоминаются слова Октава Паранго. Вспоминается его меланхоличный и спокойный голос.
«Все временно: любовь, искусство, планета Земля, вы, я. Особенно я».
|
| |
| |
| LiluMoretti | Дата: Воскресенье, 12.08.2012, 03:42 | Сообщение # 19 |
|
High Society
Группа: Проверенные
Сообщений: 7686
Награды: 966
Статус: Offline
| Я смотрю в зеркало заднего вида, и встречаюсь с мутным и диким взглядом грязно-синих глаз Серены, наблюдающей за мной. Резкий поворот руля и машина сбивает дорожный знак.
Мы на мгновение замираем в подвешенном состоянии – столкновение равно круговороту автострад перед глазами, отдаленному звуку проносящихся вдали авто, сумасшедшей пляске картинок секундных снов. Я больно ударяюсь грудной клеткой о руль и судорожно хватаюсь за него пальцами, опуская голову и позволяя кудрям беспорядочно прикрыть лицо. Я думаю о том, что напишет Сплетница и местные газетенки, что скажет мама и как отреагирует директор Квеллер. Я думаю о своей никчемной агонизирующей репутации и меня нисколько не заботит то, что вниз по виску, ласково щекоча кожу, стекает струйка крови; меня нисколько не заботят стоны, вольготно распластавшиеся повсюду.
Я просыпаюсь.
С новым годом, Блэр.
Чертыхнувшись, я схватилась рукой за волосы на макушке и выпрямила спину. Осторожно выдохнув, я не повернула голову в сторону, чтобы посмотреть, живы ли остальные. Я не могла этого сделать, потому что ткани внутри меня напряглись и сжались, вены и артерии густо наполнились страхом и вздулись, и мне казалось, будто бы скоро они уродливо выступят под тонкой кожей; мне казалось, что скоро они взорвутся и я буду истекать сожалениями и рыданиями. Было пусто в районе диафрагмы, и ветер сквозняком спешил сквозь ребра через тонкий шелк кремового платья от Ральфа Лорена.
- Твою мать, вот это, блять, поездочка, - послышался веселый хрип Бэйзена и я облегченно вздохнула, откидываясь на спинку сиденья и смотря на него. Картер взъерошил волосы и размашисто распахнул дверь, тут же вываливаясь на снег и перекатываясь на спину. Я сняла треснувшие очки и зажала их в пальцах.
- Охуеть, - глубокомысленно протянула Джорджина, встречаясь остекленевшими глазами с моими. Встав с колен Басса, и не думая оправить задравшуюся до бедер юбку, она последовала примеру Картера и рухнула в сугроб.
Басс, достав из кармана пальто белый платок, приложил его к носу, из которого текла кровь. На его скуле зиял синяк. Я нервно рассмеялась, то и дело прерывисто выдыхая. Черт побери. Черт побери.
- Уолдорф, раньше ты была более изобретательна в вопросах порчи кому-то жизни, - криво улыбнувшись, Чак запрокинул голову, вальяжно располагаясь на освободившихся креслах.
Нейт блевал под сиденье.
Серена прожигала меня взглядом. Я попыталась улыбнуться ей, но она лишь тряхнула пышной копной волос и, оттолкнув от себя Нейта, встала на ноги и перепрыгнула через дверцу. Я непонимающе вскинула бровь, следя за её угловатыми движениями. Фыркнув, я порывисто вытащила ключ от зажигания и, мимолетно стерев кровь со лба, вышла из машины, чуть отходя от неё и внимательно осматривая ситуацию. Мы находились где-то в районе Централ Парка и, увольте, я совершенно не помнила, каким образом мы сюда попали. Последним осознанным воспоминанием была дорога на Уолл-Стрит… черт побери. Нервно сжав руки в кулачки, я закусила губы и прищурилась. Помятая алая Ламборджини Стенли уныло мигала фарами, выставляя на всеобщее обозрение вмятый бампер. Дорожный знак тоскливо возлежал на асфальте.
- Пора откланиваться, иначе скоро подъедет патруль, а провести остаток этой великолепной ночи в наполненной клопами камере я не имею ни малейшего желания, - флегматично произнесла я, скрещивая руки на груди и окидывая всех взглядом. На сантименты не хватало времени, посему я решила сразу же перейти к делу. Поплакать успею, когда буду блевать дома в уборной. – Если нас поймают, нам влепят несколько статей – кража, вождение в нетрезвом виде и, - я ухмыльнулась, - хранение наркоты.
- Малышка, ты поклонница садо-мазо? Судя по тону, ты привыкла доминировать, - с пьяной усмешкой просипел Картер, приподнимаясь на локтях и смотря мне в глаза. – Но не могу не согласиться. Собственно, мне-то плевать, у меня через полтора часа самолет, но вы же не позволите поджарить ваши холеные шкурки.
Он встал на ноги, отряхиваясь от снега, и приблизился ко мне, становясь напротив. Я чуть приподняла брови, изучая его лицо – шрам на щеке, несколько рубцов, равнодушные и светящиеся тусклой насмешливостью глаза – и вновь чувствуя неудержимую агрессию, исходящую от его тела. Он мог сколько угодно шутить и строить из себя весельчака, но это бы не скрыло того, кем он являлся; это бы не скрыло его сути.
Его глаза, мутноватые серые блюдца радужных оболочек, - они полнились развязным, липким, бессердечным безразличием.
- Не хочешь полететь со мной, Блэр Уолдорф? – Он скривил губы в холодной улыбке. Я скосила взгляд на продолжающего блевать в машине Нейта, а после на невозмутимо курящего у бампера Басса.
- С чего ты взял, что я соглашусь?
Картер достал пачку Честера и подкурил, тут же выдыхая дым мне в лицо. Я сморщилась.
- Сегодня не согласишься. Потом, когда, наконец, признаешь, что ненавидишь свой мир.
- Ты думаешь, что возможность колесить с тобой по пабам и наркопритонам Европы прельщает меня больше? Бэйзен, не смеши м…
- Ну, скажем, я брошу тебя где-то на второй неделе нашего общего времяпровождения, но зато ты получишь шанс жить не в клетке. – Картер коротко затянулся, улыбаясь и смотря куда-то поверх моей головы. Я покачала ею, скрещивая ноги в лодыжках и съеживаясь от холода.
- Почему я?
Картер пожал плечами.
- Крошка, надеюсь, ты не ждешь слов о том, насколько ты незабываема и очаровательна. Мне просто скучно и я балуюсь, - он подмигнул мне, а потом его голова вдруг склонилась к моей, плечи ссутулились, и запах крепкого табака скользнул по ободку уха. – А, может, ты единственная, кто понимает, что все это подделка.
Я подняла на него глаза, но не встретилась с его взглядом. Бэйзен выпрямился и отшагнул от меня, поднимая руки и глубоко вдыхая в себя воздух. Проведя пятерной по своему загривку, он усмехнулся в пустоту.
К нам подошла Серена, все ещё чуть пошатываясь от чрезмерного количества алкоголя в крови и стала рядом, с вызовом вскидывая подбородок. Картер скользнул по её профилю безразличным взглядом и зажал сигарету в зубах, оправляя свою толстовку и суя руки в карманы потрепанных черных брюк.
- Кажется, ещё никто не выбирал правду, - с улыбкой промурлыкала Эс, потирая свою шею и начиная играться пальцами с вычурными бусами.
- Серена, не думаю, что сейчас подходящее время. Нам как раз стоит убираться отсюда, - я поправила цепочку от клатча, перекинутую через плечо и подалась вперед, чтобы обогнуть Серену и помочь Нейту встать на ноги. У меня чертовски раскалывалась голова.
- Хээй, ну так же не интересно, Би, - капризно протянула Серена, хватая меня за плечо и настойчиво отталкивая назад. – Ты ведь такая умная девочка, должна понять, что это не по правилам. – Она склонила голову на бок, с едва уловимым отвращением трогая мои локоны и небрежно откидывая их за мою спину.
- Эс, ты пьяна.
- А у тебя булимия. Один-один?
Серена рассмеялась – так по-детски трогательно и так беспечно, будто бы её мать никогда не бросала её одну в бессмысленном порхании от одного любовника к другому, будто бы она не знала, что такое равнодушие и ломка, будто бы никогда не любила Картера Бэйзена и не напивалась до беспамятства в комнате своего пентхауза. Я воровато посмотрела наКартера, стоящего позади; он спокойно курил свою чертовую сигарету, с полуусмешкой смотря в пустоту. Джорджина поднялась с сугроба и с жалостью смерила меня пустым взглядом. Нейт зачарованно лицезрел свою блевоту, а Чак, спрятав руки в кармане своего плаща, опирался о помятый бампер и выжидающе наблюдал за разворачивающимся представлением.
Я сжала губы, переводя взгляд на Серену и ощущая дрожь своего собственного предательского тела.
Серена улыбалась, широко, развязно, её длинные губы кривились в такой естественной для неё голливудской улыбке.
- Что же ты замолчала, Би? Может, расскажешь нам, с чего все это началось? – Она резко выхватила у меня клатч и раскрыла его, потроша все содержимое на снег и приседая на корточки, чтобы копошиться в моих вещах. Выцепив пальцами пластинку рвотных таблеток, Серена усмехнулась, махая ими в воздухе и продолжая: - Дай-ка подумаю… - она приставила уголок пластинки ко рту и театрально задумалась. – Может, ты никому на хер была не нужна? Твоя мамочка не очень-то оценила твою идеальность, мм? А твоя самая близкая подруга всегда была лучше тебя, моя маленькая Би?
Я молчала.
- Оу, наша принцесса сейчас заплачет. Или предпочтешь сначала выблевать свой ужин? – Изломанным хрипом голосом протянула Джорджина, усевшись на дверцу машины и закинув ногу на ногу
- Заткнись, Спаркс. А лучше займи свой грязный ротик моим членом, - грубо отрезал Басс, делая затяжку и отстраненно глядя на тропинки, ведущие в центр парка.
Я чувствовала, как мелко дрожит моя нижняя губа. Глубоко вдохнув в себя обжегший глотку зимний воздух, я повела плечами и несколько раз моргнула, пытаясь привести свое лицо в норму. Дернув уголки рта, я изловчилась сухо ухмыльнуться.
Серена откинула таблетки в сторону и схватила, будто бы коршун, одну из поздравительных так и не врученных открыток из этой глупой серии Hallmarkс серыми игрушечными медведями. Внутри было аккуратным, с вензелями, почерком выцарапано поздравление, дата и подпись. Я вдруг подумала, что никогда ещё не видела более уродливых открыток. Ещё никогда не видела более уродливых серых игрушечных медведей.
- О-о… «Серене с любовью, Би», - прочитала она и прижала картонку к сердцу, кривя лицо в наигранной попытке умиления. – Это так трогательно, малышка. Так чертовски трогательно.
Серена встала на ноги, выравниваясь и бездумно смотря на меня. Все они смотрели на меня и знали, что я – королева Булимии. Что я долбаное ничтожество.
Мне хотелось, чтобы внутри меня образовалась черная дыра и поглотила меня; чтобы никто не смог больше видеть меня такой – будто бы я голая и разложенная по частям, будто бы мои комплексы с маниакальной упорядоченностью сияют во мне, как музейные экспонаты, будто бы кто-то неспешно сдирает кожу слой за слоем. Будто бы я – их пациентка и заложница, жалкая любительница поблевать в сортирах.
Серена так умело препарировала чужие души, потому что давно пропила свою.
Я крепче сжала челюсть и замахнулась рукой, чтобы влепитьСерене пощечину. Мне хотелось избить её до потери крови, чтобы она задыхалась в багровых лужах, чтобы умоляла перестать, чтобы молила о прощении до последнего вздоха, потому что нельзя вот так просто снимать с кого-то скальп и смеяться, смеяться и хохотать. Нельзя давить на самое больное, когда ты, несмотря ни на что, все ещё лучший друг.
Господи, что за бред.
Она отшатнулась и прижала ладошку к покраснению на щеке, ошарашенно смотря на меня и истерически посмеиваясь. Резко затихнув, Серена неуклюжим и порывистым движением коснулась кончиков своих волос, а после провела пальцами по губам.
Я чувствовала, как слезы жгут белок глаза, а гортань сдавило жгутом. Я бы продала душу Карлу Лагерфельду, только бы оказаться в своей комнате, с Доротой, которая бы баюкала меня своими польскими колыбельными. Только бы не здесь, где каждый – палач. Где я – начальник концлагеря, в котором заключена.
- Заткнись, - севшим голосом рявкнула я, делая шаг вперед. – Заткнись, твою мать. Думаешь, если нагородишь всякой чуши, то все забудут, что ты – дешевая опустившаяся шлюха? Что ты долбаная наркоманка, едва ли не делающая отсос за дозу? – Я понизила голос, сглатывая. – Эс, какого черта ты делаешь это? Мы ведь друзья. Мы же обещали, что всегда будем друг другу вместо семьи.
Я сдержала всхлип, пытаясь незаметно смахнуть слезу. Не хватало ещё, чтобы Спаркс возрадовалась моей никчемности. Не хватало ещё, чтобы все поняли, что у меня остались рецепторы в сознании, реагирующие чувствами.
Серена опустила взгляд, вновь кривя губы. Я никогда не видела её такой некрасивой. Такой тошнотворной. Она дрожала – наверное, от холода, а, может, от того, что слишком много выпила, - она тряслась, словно у неё скоро будет припадок. Она была дикой и глаза у неё были дикие; не сияющие, не лучезарные, не, мать вашу, ослепительные, - они судорожно пытались зацепиться за какой-то предмет, но безуспешно. Я видела её вдруг ставшую помятой кожу, болезненно впалые скулы и спутавшиеся волосы, и больше не находила в этом очарования кокаиновой беспечной малышки.
Надо будет позвонить Лили и сказать, что, возможно, Серена чем-то больна…
- Я… просто все так глупо, Би. Так глупо. Картер и ты, и мама уехала в Париж с каким-то рокером, а Эрик постоянно сидит в своей комнате и не говорит со мной. Без кокса теперь всегда хреново. Так хреново…
Я покачала головой, выставляя перед собой руку и переворачивая её внутренней стороной ладони. Пылинки снега таяли на теплой коже.
- А помнишь, - монотонно начала я, - как мы хотели сорваться в 18 лет и укатить путешествовать по всему миру? Помнишь все расклады, все наши мечты, ты помнишь это?
Снежинка коснулась линии жизни на руке.
- Ты помнишь, как мы смеялись, смотря… а куда мы смотрели, Эс? Смотрели ли? Впрочем, не важно. Ты помнишь, да? Ты помнишь, как ты говорила, что споишь меня и увезёшь в Санторини, потому что Нью-Йорк делает меня слишком строгой? Ты помнишь, да?
- Помню, Би…
- Забудь.
Сжав ладошку в кулак, я наклонилась и подняла свой клатч, оставляя свою разворованную душу валяться грязной и изнасилованной на земле, укрытой снегом. Что-то лениво высыпалось из меня – возможно, все мои бравады, и манеры, и клочки уже не существующей репутации. Все слова и мысли о том, какие же мы все-таки боги и как мы одиноки. Все те факты, которыми я умело орудовала, прикрывая наготу своих диагнозов.
Я думала о тех идиотах, которые внушили людям аксиому, будто бы настоящая дружба и любовь существует. Похоже, они бесславно скончались, успев затесаться только в стихотворениях Серебряного века.
Думала о том, когда мы успели стать такими бездарными в своей жестокости.
Выровнявшись, я, не смотря ни на кого, вскинула подбородок и развернулась на каблуках, шагая прочь из парка, подальше от места аварии, в противоположную сторону от таких же мразей, как и я сама. По направлению к оживленной улице недалеко отЦентрал Парка, откуда слышались веселые возгласы празднующих и визг детей.
- Чак, присмотри за Нейтом. Похоже, его вестибулярный аппарат так же плох, как и правописание, - кинула я через плечо.
Мы почти проснулись в поддельном мире.
Сообщение отредактировал LiluMoretti - Воскресенье, 12.08.2012, 03:43 |
| |
| |
| LiluMoretti | Дата: Воскресенье, 12.08.2012, 03:50 | Сообщение # 20 |
|
High Society
Группа: Проверенные
Сообщений: 7686
Награды: 966
Статус: Offline
| Глава 6. Часть II
Вы всегда будете меня любить. В ваших глазах я - воплощение всех грехов, которые у вас не хватает смелости совершить.
Раскрыв громоздкие, кичащиеся мастерской резьбой по дереву, широкие двери я вошла в мир, полный фальшивых подделок. Казалось бы, зачем нам неумело уродовать уже достаточно искалеченные мнимой идентичностью вещи? Зачем нам было пародировать дружбу, уже имеющую приставку псевдо-, любовь, казавшуюся насмешкой, веру, похожую на эксцентричный абсурд? Раньше я думала, что это неправильно, что это всего лишь болезненная тяга к лицемерию, передающаяся нам через ДНК. Теперь я знала, что это и есть экстаз. Это и есть нирвана, забытье, удушье, эйфория – называйте, как вам будет угодно.
Теперь я знала, что только в зависимости существует свобода.
Ленивый, грациозный шаг, ещё один, я – часть толпы. Я – её ознаменование. Мимо меня неслись с отточенной и выученной до грани спесью плагиаты людей, такие же жалкие, вздорные, яркие, дико очаровательные, смешные, никчемные, ничтожные тени оригиналов. Тени, которые были лучше оригиналов.
Пусть в них и отсутствовала правдоподобность.
Я опустила во взятый с подноса хрустальный бокал шампанского ягоду клубники и старательно улыбнулась некой блондинистой даме, руководящей пресс-центром в Коламбии, и участливо выдохнула:
- О, у вас бесподобное платье, миссис Хантер. Но оно не сравнимо с блеском ваших статей.
Безвкусная тряпка на теле старухи. Строчки, от бездарности которых хочется плевать.
- Мистер Кроуфорд, признаюсь, я была бы рада вновь видеть вас на приеме моей матери. Вы такой интригующий собеседник.
Бессмысленный и не имеющий своего мнения сноб. Дыхание не первой свежести.
- Сесиль, ты очаровательно выглядишь! Уверена, все парни уже твои.
Наивная идиотка, путающаяся в подоле платья из прошлогодней коллекции.
Я плыла по залу, с переменно возрастающей и убывающей густотой набитому силуэтами в платьях и костюмах, стоящих немалую сумму денег, обвешанными драгоценными камнями в целое состояние, издыхающими ворох фраз, заимствованных у гениев, книг и героев фильмов. Они искусно создавали свою личность, побираясь с протянутыми руками у лохмотьев чужих, они прикрывали наготу своего сознания одолженным у журналов умом, они были асами в том, как проводить карнавалы длиною в жизнь. Кто-то мог презирать их, недолюбливать, восхищаться, ненавидеть, но, черт побери, люди просто научились не говорить правду и делали это с шиком. Они просто возвели лицемерие в ранг святого, а лжи поклонялись, как богу. И, знаете ли, это было гораздо лучше, чем отстаивать свои эфемерные принципы, будучи нищебродом и пьяницей.
Мы, по крайней мере, даже спивались и обдалбывались красиво.
Расцеловавшись в щеку с невестой, я, покачивая бедрами, прошла к центру зала, прикрывая глаза в подобии наслаждения; я давно уже забыла, люблю ли я на самом деле струнную музыку, или же это очередная блажь воспаленного и восприимчивого ума. Я давно уже забыла, где – мое мнение, а где – продиктованное обществом.
Вы говорите – пусть мир прогнется под нас.
А мы предпочитали прогибаться под него и позволять ему иметь нас в зад. Мы были счастливы – по-настоящему счастливы там, где настоящего по умолчанию быть не могло. Мы заботливо внушали себе, что даже скатываться по наклонной мы умели грациозно и, несомненно, получая от этого гораздо большее удовольствие, чем от отстаивания своих прав где-то в начале пищевой цепочки. Сильные всегда притворялись слабыми – это было нашим девизом.
Была ли наша жизнь сплошным самообманом?
Не знаю, но мне до сих пор иногда хотелось вылить кому-то на голову пунш и пронзительно завизжать, и чтобы крик оглушил всех тварей, чтобы хотя бы один подхватил эту истерическую мелодию, и я бы поняла, что это и в правду болезнь. Болезнь, которой мы гордимся.
Остановившись у продолговатого стола, на котором царил праздник всевозможных яств, я обвела взглядом ненавязчиво светящийся тусклым золотым светом зал. Выложенный начищенными до блеска мраморными плитами пол гулко распространял эхо шепотков, цокота каблуков и дребезжащего, раскалывающегося пополам смеха по всей площади, а длинные подолы платьев ласкали его своими шелками, атласами и шифонами. Немного чересчур радостные лица, немного чересчур задушевные голоса, немного чересчур добродушные улыбки – пожалуй, все присутствующие здесь переигрывали, однако и в этом фарсе было свое очарование. Которое, естественно, было так же фальшиво, как и все сопутствующее.
Ещё недавно мы – наследники этого театрального безумия – блевали, напивались, наталкивали героином вены. Мы окончательно сходили с ума, ползали по дну по уши в собственном дерьме, не брезговали упиваться кончиной и задыхаться в пошлых поцелуях. Мы рыдали, проклиная и посылая к черту родителей. Мы были теми, о ком будут говорить – они прожигали жизнь, не зная о том, что, в сущности, мы просто её великолепно проебывали. В то время, как нам поклонялись те, у кого не хватало денег на счету в банке, мы мечтали… да ни о чем мы не мечтали. Мы были пустыми долбаными куклами.
Ещё недавно мы умирали и воскресали по окончанию каждой вечеринки; а некоторые так и жили, сдохнув. А наши мамочки и папочки обсуждали трастовые фонды, поднятия акций, капиталовложения и грядущий экономический кризис. Они говорили о недавнем показе Роберто Кавалли или дома мод Прада, о прогремевших на весь мир операх, Каннском фестивале, скандале между Энджи и Бредом, они говорили о чем угодно, но только не о нас.
Может, мы были их единственным изъяном? Портящим репутацию пятном?
По крайней мере, мы добились хотя бы чего-то. По крайней мере, мы были для них хотя бы кем-то.
Усмехнувшись, я отпила из бокала и подняла взгляд, заметив приближающуюся ко мне Элеонор Уолдорф. Она была затянута строгими черными брюками с высокой посадкой и нежно-сиреневой шелковой блузой; удушающими змеями по груди свисали дорогие ожерелья, а аккуратные волны каштановых волос – точь-в-точь как у меня – лежали на плечах. Она достаточно широко улыбалась, чтобы казаться довольной жизнью, и не менее ослепительно глядела из-под густых ресниц. Две пластические операции (не слишком много, чтобы быть моветоном) делали её кожу упругой и гладкой. Элеонор Уолдорф была сердито прекрасна. Аристократические и миловидные черты лица услужливо помогали ей в том, чтобы слепить из них маску благодушия и праздности.
Никто не должен понять, что тот факт, что Гарольд Уолдорф – гей, слишком огорчил её.
Также она не должна легкомысленно радоваться и напиваться от счастья, иначе толпа заподозрит её в адюльтере.
Едва уловимая тень скорби в глазах (умелый макияж), открытая улыбка (лучшая стоматологическая клиника в Нью-Йорке), прогресс в бизнесе – и Элеонор Уолдорф может считаться прощенной за то, что её муж оказался гребаным пидарасом (в толерантной беседе – мужчиной нетрадиционной ориентации).
- Дорогая, ты прекрасно выглядишь. Ты уже поздравила Шепердов?
- Да, мамочка. Они – прекрасная и гармоничная пара, - с насмешкой протянула я, коротко сглатывая и осторожно смотря на маму.
Только я знаю, как истерически она рыдает на коленях у Дороты, сколько стаканов виски выпивает на ночь и как далек от развития её модельный бизнес. Только я знаю, как часто она срывается на мне, обжигая вспышками гнева, и как долго молчит, засев у себя в кабинете. Только я знаю, какая она на самом деле, только я – единственный свидетель её искренности, и, наверное, именно поэтому она так тщательно отстраняется от меня из года в год? Мне хотелось бы что-то сделать, хотелось бы провести ладонью по маминому лицу и сказать что-то утешительное, но мне всегда кажется, что я буду выглядеть нелепо, странно, ничтожно.
Я тебя люблю – такая глупая фраза.
Я в тебе нуждаюсь – такие трусливые слова.
- Блэр, мне звонил доктор Шерман.
Мой взгляд застрял в бликах слишком яркой люстры. Мама крепко держала в руках шлейф, заботливо сотканный так высоко чтимой ею строгостью, так многократно восславляемой безэмоциональностью. Она была утянута в отчужденность, словно в корсет из китового уса, а я просто впитывала в себя перламутр теперь режущего глаза света.
- Как у него дела?
Распяв улыбку у себя на лице, я посмотрела на маму, сгибая руку в локте и накручивая на пальцы прядь локона.
Я не ела уже два дня.
Я была совершенна в своем коронованном диагнозе.
Я могла ходить по воде; мои ноги – вот-вот сломаются, если к ним прикоснуться, мои руки – хрупкие, как фарфор, мои скулы заострились и болезненно впали, отчего я стала похожа на изможденную лисицу. Сегодня вечером, когда я надела присланное Бассом в фирменной коробке платье из черного шелка, я видела в отражении свою худую спину – в откровенном низком вырезе виднелись выступающие лопатки, почти сводящиеся между собой. Я была прекрасна, я была божественна, и меня тошнило от еды.
А ещё чертовски раскалывалась голова и болел позвоночник, будто бы его вытягивали щипцами, хребет за хребтом.
Мама наотмашь врезала взглядом мне по лицу. Я умиленно улыбнулась, играя ямочками на щеках и со взмахом ресниц вскидывая подбородок.
- Он сказал, что ты не была у него на приеме месяц, Блэр. Что происходит? Я, черт возьми, плачу этому самодуру, чтобы…
- Для чего, мамочка? – Перебила я, вскидывая бровь и водя пальцем по ободку бокала. – Совершенно ясно, что это бессмысленно. Я абсолютно здорова, а доктор Шерман угнетает меня своими расспросами.
Элеонор оглянулась по сторонам. Ах да. Ну как же. Если нас услышат, фамилию Уолдорф размажут по асфальту, как плевок, как кровь туберкулезного кашля, как выходцев из низов, как все те вещи, которые презирала элита. Даже если твой отчим насилует тебя, а мать безбожно пьянствует, ты обязан не омрачать людей своим горем на вечеринке длиною в вечность. Даже если у тебя рак мозга – танцуй, даже если тебе нечем оплатить обед – улыбайся прямо в пасти своим приятелям, даже если твой парень бросил тебя – смейся. Но не смей портить этот великолепный раут, срок годности которого истечет к Апокалипсису.
- Блэр, я слышала шум в ванной. Рецидив…
- Нет, - мгновенно отрезала я, сжимаясь в боязливый комок. – Все хорошо. Тебе показалось. Прости-прости, я обещала проследить за количеством орхидей на банкете. Некоторые родственника мистера Шепарда из Детройта, сама понимаешь.
Кинув ослепительную улыбку под ноги матери, я развернулась и стремительно двинулась в противоположную сторону, на ходу осушая бокал и ставя его на поднос участливо прошедшего мимо официанта.
Мне хотелось позвонить папе и все ему рассказать. О том, что я скучаю, что я люблю его, что часто вспоминаю о том, как он учил меня кататься на лошади. Я рассказала бы ему о последнем просмотренном фильме и о том, что я ненавижу еду. Я бы сказала ему – папочка, возвращайся. Я жду тебя и мама тоже. Дорота будет каждый день готовить твои любимые блюда, а я поступлю в Йель, на юридический, как и ты. Я буду самой лучшей папа.
Но я никогда не позвоню ему.
- Тебе давно следовало обнажить спину, Уолдорф.
Я уткнулась взглядом перед собой и усмехнулась, чувствуя дыхание Чака у себя на шее. Какого черта он делает так, когда мы на людях? Все стервятники могут учуять запах скандала и налететь на нас, сдирая кожу заживо, а после смаковать детали: Блэр Уолдорф, принцесса Верхнего ИстСайда с идеальной репутацией, и Чак Басс, типичный избалованный сынок с отвратительным реноме – определенно, фурор.
- Ах, если бы меня только волновало твое мнение, - я повела плечиком, вскидывая подбородок.
Сегодня утром посыльный принес мне подарочную коробку с новым черным шелковым платьем в пол от Эли Сааб. Открытка, лежащая внутри, гласила: «Уолдорф, меня утомили твои целомудренные наряды. Позволь старым папикам полюбоваться изящным изгибом твоего позвоночника». И, должна признать, мои лопатки, явственно выступающие под кожей, очаровательно смотрелись в глубоком вырезе, достающем едва ли не до ямочек над ягодицами. Пожалуй, единственным достоинством Басса был его вкус.
Обернувшись, я встретилась взглядом с Чаком, вовсю ухмыляющимся откровенной улыбкой. Оценивающе осмотрев его костюм – свободно облегающая широкий торс рубашка в бледную белую полоску, черные брюки и распахнутый пиджак от Версаче, начищенные до блеска ботинки, - я одобрительно хмыкнула, привычным жестом протягивая ручку и оправляя бабочку.
- Только мое мнение тебя и волнует, принцесса.
- Сколько самонадеянности в сиих строках.
- Не меньше, чем нервозной стервозности в твоем взгляде, Уолдорф. Натаниэль в который раз не захотел помочь лишить тебя девственности? Поверь, на правах лучшего друга я согласен помочь ему.
Я досадливо скривила рот, думая о том, что не видела Нейта уже неделю. Отстранившись от Чака, я подняла взгляд на его прищуренные глаза.
- Благотворительностью можешь заниматься с эскортом, Басс.
- Ты совершенно точно описала наши отношения, принцесса. В который раз поражаюсь резвости твоего ума.
Я вспыхнула и заимела желание разбить какой-нибудь хрустальный бокал ему о голову.
- Хэй, принцесса, не обижайся. Я же просто шучу, - он поддел двумя согнутыми пальцами мой подбородок и вгляделся в мое лицо. Я с отвращением отвернулась от него, скрещивая руки на груди. – На самом-то деле, у меня есть для тебя сюрприз.
Я с подозрением вскинула брови.
- Неужели очередная фотоссесия, где я, к примеру, курю косячок и запиваю водкой?
Басс расхохотался, притягивая меня к себе за руку и продевая её в свой согнутый локоть, после чего двигаясь в сторону лестницы на второй этаж. Я в который раз поразилась помпезности убранства отеля, в котором происходило празднество в честь этих Шепардов, жалких выходцев с низов и чудом пробившимся на верх.
- О, все не столь тривиально, красавица. Уверен, тебе понравится. Ты получишь незабываемые ощущения.
Я повернула голову, лицезрея его профиль.
- К черту. Все равно здесь слишком скучно, а эти матроны вгоняют меня в тоску.
Чак скупо усмехнулся, и мы продолжили свой путь на второй этаж, совершая променад словно пара со сроком замужества лет в десять. Что будет с нами в будущем? Станем ли мы такими же, как наши дражайшие родители? Я не хотела этого. Но я знала, что это неизбежно.
Мы поднялись на второй этаж и пошли вдоль коридора, кругом опоясывающего зал и с которого было видно все, происходящее внизу. Я раздраженно перебирала в голове варианты так называемых «сюрпризов», которые мог преподнести мне Басс.
Чак отстранился от меня и, остановившись у очередной двери, поднял руку вбок и с торжественной насмешливостью произнес, чуть склоняя голову: - Прошу, мадемуазель.
Я фыркнула и вошла внутрь, попадая на темный балкончик. Неуверенно обернувшись, я посмотрела на Чака, закрывающего за собой дверь. Где-то вдали слышались стоны и хрипы.
- Боже, Басс, ты привел меня посмотреть, как кто-то, мать твою, трахается?!
Чак шагнул ко мне и подтолкнул к перегородке, прижимая меня к неё и становясь вплотную позади меня. Я недовольно вскинула брови, переводя взгляд на вид, открывающийся с балкона. Комната на первом этаже, видимо, бар отеля. На барной стойке два тела – мужское и женское, блондин и блондинка, их цвет волос был заметен даже в темноте.
Я сглотнула.
Нейт имел Серену на барной стойке.
Мне хотелось чрезмерно крепко вцепиться в медный поручень и вдавливать в свои кости в металл – чтобы они дробились, хрупкие, маленькие кости, а потом осыпались осколками на пол. Мне хотелось развернуться к Чаку и кричать ему в лицо: «Трахни меня, ублюдок! Чтобы наши стоны заглушили их стоны!», пока Нейт Арчибальд при каждом толчке шептал Серене на ухо слюнявую чушь, чушь, которую он должен был шептать мне. Мне хотелось, подобно умалишенной, раскачиваться из стороны в сторону, а потом сбежать вниз по винтовой лестнице, схватить Эс за её волосы – эти волосы, которые боготворили бесчисленные художники, называвшие её своей музой, - и вырывать и с кожей, с кровавыми пластами, с кромешной истерией, толпящейся в комнате и визжащей из каждого закутка. Мне хотелось рыдать, театрально заламывая руки и взывая к Богу, чтобы эта поскрипывающая тишина, нарушаемая частым дыханием и стонами, разразилась аплодисментами, восхваляя мой талант. Блэр Уолдорф – блестящая актриса! Блэр Уолдорф – Бродвей ждет её! Блэр Уолдорф – та самая сука, парень которой безбожно оттрахал её лучшую подругу!
Мне хотелось, всхлипывая, уткнуться в грудь Басса и зажать между пальчиков ткань его рубашки, и он бы на мгновение показался мне отцом, потому что пахнет точно также – тем же табаком и теми же духами, только аромат слезливой беспечности сменился на едва сдерживаемую, беснующуюся власть.
Пока осознание происходящего втискивалось в поры, пока губы судорожно дергались в уничижительном танце, пока в этом мире купли и продажи самой фальшивой чести из всех возможных, люди непомерно часто становились шлюхами (а души их тоже шлюхи?), я просто хотела чертовски много, но так чертовски мало. Я всего лишь когда-то хотела, чтобы все любили меня, и когда меня полюбили все – своей гнилой, протухшей, промозглой любовью, которая и не любовь вовсе, а фарс, - то, в чем я действительно нуждалась, теперь дохло на обочине этой трассы длиною в жизнь. Оно дохло и не прощалось.
Я, черт возьми, умирала и не думала даже сказать последнее «адьо».
Потому что то, что я собиралась сделать, было апогеем конца, который лениво бликовал новым началом.
Прикусив изнутри нижнюю губу, я высекла на лице усмешку и, повернув голову вбок, произнесла хорошо поставленным голосом:
- Похожи на кроликов. Никакого изящества.
Чак прижался ко мне, прильнув бедрами к моим бедрам, животом к низу спины и уперевшись широкой грудью в лопатки. Обхватив рукой мою талию, он тихо прошептал мне на ухо:
- Да и актеры бездарности.
Я подавила нервный смешок, резко отвернувшись и вернувшись глазами к представлению, разворачивающемуся внизу. С каждым толчком мое солнечное сплетение сжималось в комок и кубарем скатывалось к ногам; с каждым стоном кожа на лице стягивалась и все мои черты, казалось, становились явственнее, ощутимее, хищнее; с каждым хриплым выдохом я опять что-то теряла – вместе с очаровательной возможностью когда-нибудь обрести. Все эмоции и чувства предались анафеме; я знала, что ненавижу, но не испытывала ничего. Была в этом какая-то власть – знать, но не помнить.
- Принцесса, неужели ты надеялась, что в твоей сказке будет хэппи-энд? – Басс рассмеялся, трясь щекой о мою скулу и смотря на Нейта и Серену. Я сморщилась тривиальности сказанной фразы и, поведя плечом, сбросила цепочку клатча, перехватывая его в свои руки и раскрывая. Выудив двумя пальцами blackberry, я эффектным движением крутанула его в ладони и направила объектив на моего парня, который всаживал моей лучшей подруге.
- Запечатлим этот очаровательный момент в истории.
- Ты сумасшедшая сука, Уолдорф. Кто бы мог подумать, что ты любишь хоум-порно.
Я облизнула губы, кривя кончики в ухмылке.
Кто знает, возможно, это видео пригодится мне в будущем. Многоходовые акции часто нуждаются в сочном сюрпризе, который сможет подорвать невозмутимость противника. Выбить из колеи на пару мгновений, за которые ты сможешь уложить его на лопатки и, хищно скалясь, обезвредить.
Я сглотнула привкус бесчувственности. В какой из вечеринок мы пропили душевность, прокурили до смога сердце, пустили по венам отрешенность и в котором по счету стакане виски оставили умение сопереживать, уныло таять вместе с кубиками льда?
Нажав на «стоп», я кинула телефон обратно в сумку и развернулась в захвате Басса, чуть отклоняясь назад и выгибаясь в спине, чтобы видеть его глаза. Сегодня они были золотисто-желтоватыми, отталкивающими, неживыми – в них плескалась слишком осмысленная насмешливость, чтобы ей можно было поверить, слишком скрываемая отрешенность, чтобы её можно было не заметить.
Справляй панихиду по мне, ублюдок. Справляй панихиду вовсему нашему миру, полному сытной мимикрии и кредитных карточек вместо обещаний, ты ведь наверняка с самого начала знал суть этой панталонады.
- Самая сумасшедшая из того множества сук, которых ты видел, Басс. И, уверена, ни у кого из них не было более отменного вкуса, - я сухо швырнула ему в лицо безразличный сарказм.
Чак промурлыкал скепсисом: - Какое самомнение, Уолдорф.
Я тряхнула волосами и, фыркнув, оттолкнула его от себя, огибая его фигуру и направляясь к массивной глянцево-молочной двери, распахивая её и, не ожидая дроби шагов Басса, вышла в зал, свет которого резанул по оболочке глаза и разостлался по радужке бельмом. Сморщившись, я мгновенно водрузила на лицо очаровательную улыбку и скользнула в толпу, попеременно целуя в щечку знакомых и делая комплименты подружкам невесты.
Я – холод и отточенность картин эпохи классицизма.
Я –актерская игра принцессы Дианы.
Леди и джентельмены выставляли себя на панель, а я пустела, я вытекала лужицей на пол, я размазанной черной тушью слезилась из каждой поры. Леди и джентельмены искусно выставляли себя на продажу, крутились вокруг своей оси, как безмозглые спесивые малолетние девчонки, они старались стать проституткой для каждого в этом зале – они так изящно и обыденно продавались, так великодушно плодили блядство души, что невольно захватывало дух от великолепия этой рапсодии в трупных тонах. Они все гнили заживо, и я гнила; я заходилась в маниакальном неврозе внутри себя, под кожей, в переулках костей и серпантинах мышц – там, внутри, я рвалась в клочья, и не смогла бы высвободиться, не размозжив диафрагму. Будь я под кайфом, я бы высказалась, подобно Серене – в моих висках рыли тоннели дождевые черви, в них вцеплялись клыками летучие мыши, раздирали когтями вороны, - но, увы, я была слишком трезва, чтобы не признать – мне было чертовски больно и просто хотелось плакать.
Рядом всплыли Изабель и Кати, одетые в неизменно шутовские платья в кислотных тонах, и начали избивать меня вопросами, которые толкались в сознание, и, в бешеной пляске, кубарем слетали на пол и барахтались у ног.
Я сходила с ума, но всем было наплевать.
И мне было наплевать.
- Изабель, ты выглядишь как дискосвинья. Сделай милость, спрячься за какой-нибудь колонной и не ходи рядом со мной, - закатив глаза, я с улыбкой обернулась к Кати, ошарашено смотрящей на свою подругу и нервно оправляющей свое платье. Выразительно поджав губы и вскинув брови, и посчитав, что мое презрение высказано достаточно ясно, я сжалилась и лишь протянула, смахнув ручкой несуществующие пылинки с её плеча:
- Кати, дорогая, ты, конечно, не виновата в том, что природа не наделила тебя подобием вкуса, но все же могла бы понять, что оттенок болотной тины уже не в тренде. Уведи свою подружку и не надоедайте мне вопросами о проекте по литературе. Фицжеральд не одобрил бы вашей неизящной спешки.
Взмах головой – и кудри подпрыгнули на плечах, тут же осев.
Я посмотрела на Басса, подпирающего колонну в метрах двух от меня с бутылкой виски в одной руке и сигаретой в другой. Он беззвучно смеялся и отпивал с горла, пока остальные – вся эта толпа, для которой его концерт – облучали его осуждением. Сверкающий пол плашмя возлежал под его ногами, и я впервые, кажется, осознала, что он не просто избалованный деньгами ублюдок или капризный плохой мальчик, нежащий свое эго в загоне шлюх.
Ему нравилось это.
Ему нравилось смотреть на то, как я, захлебывающаяся истерией, не позволяю себе зайтись в крике или плаче.
Ему нравилась дрожь моего тела, когда я лицезрела Серену и Нейта, тесно переплетенных друг с другом.
Ему нравился холод кожи Джорджины, закатывающей глаза в приступе передозировки коксом.
Его возбуждали мои рецидивы.
Он задыхался в экстазе, когда унижал кого-то; когда заставлял других унижать.
И прямо сейчас, когда миссис Фонтейн, обвешанная мехами и бриллиантами классическая вдова из высшего общества, брезгливо сморщила свои губы в фразе «Этот Чарльз, отродье Бартоломью, сущий дьявол и бесперспективный повеса!», он громко расхохотался, пуская по вене наслаждение и мелодично отвечая своим негромким сиплым голосом:
- Но, тем не менее, вы хотели бы, чтобы я Вас оттрахал, дражайшая миссис Фонтейн.
Он сделал шаг в сторону взорвавшейся возмущением вдовы и, подмигнув её молодому спутнику, склонился губами к иссохшей и худосочной руке. Зал, замерший в густом, парком молчании, разразился шепотками и пересудами, бликуя улыбками, ухмылками, оскалами, радуясь смачному скандалу, который великодушно предоставил Чак Басс.
Теперь им будет о чем поговорить перед завтраком и после секса.
Я широко усмехнулась, покачивая головой и перехватывая его взгляд. Чак выпрямился и неспешно подошел ко мне, дымя сигаретой. Я шагнула навстречу ему, выхватывая из рук бутылку и ставя её на находящийся рядом столик.
- Ты невыносим. Хотя до этого прецедента вечеринка была откровенно унылой.
- Неужели член Арчибальда также ввел тебя в тоску? Я думал развеселить тебя.
Я закусила щеку изнутри, холодно отрезая:
- Заткнись, Басс. Я придумала, как сделать серые будни ярче.
Я усмехнулась.
Королева Булимии, Королева Би, я блевала в свою душу, я вытаскивала оттуда все, что осталось, и с диким хохотом размазывала по себе горьковатую слизь, плевки, хрипы табачного кашля, я вырисовывала горькой кашицей узоры вседозволенности на стенках подсознания. Не существовало свободы – этой паршивой, потрескавшейся, ржавой свободы, - была только жажда быть лучше, выше, сильнее.
Ещё лучше наслаждаться безразличием.
Ещё сильнее ломать себя.
И к черту, что я думаю, как сопливая депрессивная сука. В конце концов, я именно ей и являюсь.
Я в последний раз потерянно оглянулась по сторонам – им всем было наплевать. Они говорили то, во что не верили, они верили в то, чего не существовало. Они танцевали так, как им не нравилось, и думали так, как следовало думать. Они смеялись не тем смехом, плакали не теми слезами, молились не теми молитвами, они были не такими, как надо, и я была ещё больше не такой, чем они; я довела этот абсурд до абсолюта, вырастила комплексы в геометрической прогрессии, добилась признания тех, у которых оно было просроченным – таким же просроченным, как и весь этот мир, с его лейблами, слоганами и канонами. Я была королевой, у которой не было королевства, а они продолжали проживать не те жизни, поклоняться не тем богам, ненавидеть не тех врагов. Но к черту! Мы сами выбрали это.
Нам нравилось быть подделками.
Мне нравилось быть подделкой.
Самой подлинной из всех фальшивок.
- Джорджине, уверена, понравится моя идея. Она гораздо импозантнее всех тех, которые были у нас в планах. Серена заслуживает наказания, чтобы впредь знать свое место. Мы сделаем съемку. Съемку того, как эта сука делает отсос за дозу, а потом ловит приходы со спермой на лице. Мне плевать, что для этого нужно сделать. Накачать под отвязку наркотиками, напоить, что угодно – меня это не волнует. Видео должно быть у меня. Этим займется Джорджина. Рядом есть небольшой мотель, где никто ничего не узнает. Пусть позовет кого-то из своих дружков – наверняка все хотели бы отыметь серену ван дер Вудсен. А завтра этот арт-хаус чисто случайно попадет в архив сплетницы. Досадно, не правда ли?
Я смотрела Бассу в глаза и видела в них восхищение, смешанное с омерзением.
Я – лучшее твое произведение, Басс.
Я уже хуже тебя.
- Она и так пьяна, да и муки совести никто не отменял. Сейчас она будет метаться в поисках спасительного пристанища. Дело за малым – Спаркс останется лишь заманить её в номер. Она давно хотела поквитаться – неразделенная лесбийская любовь – чертовски милая вещь. Я, уволь, не собираюсь марать об это руки.
Басс всматривался в мое лицо с едва уловимой усмешкой. Он молчал, предоставляя мне наслаждаться своим бенефисом. Вокруг нас сновали платья и смокинги, услужливо забывшие своих хозяев где-то по пути из очередного бутика. Яркий свет слишком опошлял мою торжественную речь. Я бы предпочла полумрак и флер итальянских духов. Я бы воссоздала атмосферу ретро и двадцатых.
Басс вскинул брови, скользя взглядом по моей фигуре и будто бы пытаясь отыскать прелюдию к агонии, рыданиям, эпилептическим содроганиями на полу и нервозным крикам о несовершенстве мира.
|
| |
| |
| LiluMoretti | Дата: Воскресенье, 12.08.2012, 03:51 | Сообщение # 21 |
|
High Society
Группа: Проверенные
Сообщений: 7686
Награды: 966
Статус: Offline
| Он хотел меня, я чувствовала.
Он единственный хотел меня такую – грязную, лицемерную, обугленную беспринципностью и жадную до славы мразь.
Подавшись ко мне своим телом, Чак навис надо мной, тихо шепча и смотря куда-то поверх моих глаз:
- Я мог бы принести тебе в подарочной коробке голову Серены, как в «Ночном портье», но, боюсь, и это бы тебя не успокоило, - я скупо улыбнулась, прикрывая глаза и слушая шорох его шепота. – Ты шедевральна, принцесса. Позволь мне разобраться с мелочами в знак восхищения.
Со смешком отпрянув, Басс выбросил истлевшую сигарету в одиноко стоящий на столике бокал шампанского, и, оправив черную рубашку в бледную полоску, огляделся по сторонам в поисках Джорджины. Я проследила за его взглядом и увидела её – черноволосую, спелую, чувственную в своем низком, хрипловатом смехе. Алое платье ластилось к её бледному телу, а очертания груди просматривались сквозь тяжелую, налитую кровью и вином ткань – Спаркс давно отказалась от бюстгальтеров. Взмахивая кистями с массивными браслетами на них, она обвивала руками, словно змеями, шею какого-то паренька и бросала томные, хитрые взгляды на каждого в зале, осушала бокалы вина один за одним, и, похоже, совершенно недавно прошлась по дорожке кокса, дабы, как она любила повторять «не заснуть на празднестве синих воротничков и недотраханных снобов». Отлипнув от парня, она прильнула к проходящей мимо даме и впилась поцелуем ей в губы, краем глаза смотря на реакцию её отца, стоящего неподалеку и разговаривающего с представительными мужчинами – видимо, деловыми парнетрами. Тот лишь покачал головой и вновь возобновил беседу.
Джорджина хлестко отстранилась, вытирая тыльной стороной ладони красный рот и размазывая помаду по лицу. Усмехнувшись, она вскинула руки с оттопыренными на них средними пальцами, и расхохоталась.
Обычный концерт обычного дня.
Мы просто хотим, чтобы нас заметили те, в ком мы нуждаемся больше всего.
Басс одобрительно хмыкнул и, поймав стеклянный взгляд Спаркс, поманил её к себе рукой.
Джорджина прошла к нам сквозь живой коридор расступающихся перед ней людей. Она была сумасшедшей – или притворялась ею – и все предпочитали держаться от неё подальше.
- Малышка Уолдорф, Чак Басс, - промурлыкала она, подходя ближе и обдавая резким ароматом экзотических духов и табака, - не правда ли, этот вечер чертовски скучен? Здесь даже нет никого подходящего, кого я бы могла трахнуть, - она остановила взгляд на Чаке, делая к нему шаг и проводя пальцем вдоль полоски пуговиц на рубашке. – Хотя, конечно, мы могли бы возобновить наши встречи, сладкий.
Джорджина дразнилась, как одичавшая кошка – мы, все трое, знали об этом, и уже не продолжали ласкать друг друга ответными репликами в режиме черной комедии с рейтингом NC-17. Не существовало ничего, что могло бы нас удивить – что в принципе могло удивить современное общество – секс перестал быть эротикой, убийства предостережением, а безумие казалось слишком обыденным, чтобы продолжать носить это название. Что можно сказать о веке, в котором не существовало сумасшествия, но оно было повсюду? И нас, людей нового тысячелетия, устраивал этот абсурд, потому что абсурдом были мы.
Мы не были хуже прошлого.
Мы просто были другими.
Смазав мутным взглядом пространство перед собой, я моргнула и посмотрела на Басса, склонившегося к лицу Джорджины и негромко шепчущему те же слова, что я сказала ему несколько минут назад; я вслушивалась в его потрескивающую хрипотцу, заставляла себя изучать его затвердевшие скулы и острый прямой нос с хищными ноздрями, запоминать идеальную выбритость щек и короткие густые ресницы – я готова была стать анатомом его тела, физиогномистом его лица, только бы не понимать, что то, что сейчас говорит он – говорила я. Также хладнокровно, играясь фразами, словно в бридж, с легким оттенком самолюбования и нарциссизма. Джорджина вульгарно улыбалась, кривя ненакрашенные пухлые губы, запрокидывала голову в грудном смехе, наслаждалась речитативом предложений. Смачные, плотоядные слова ползли по её шее, муравьями стремились к глубокому декольте, ласкали ушную мочку. Я стояла среди толпы людей, и мне казалось, что мы просто грустные роботы, и души наши – инвалиды. Комплексы разрастались в нас, как опухоли, заражали нашу кровь, сочились язвами на наших кожах, а лейтмотивом выступало равнодушие, пританцовывающее канкан вместе с трупными мухами на останках того, что раньше именовалось правдой.
- Уолдорф, а в тебе есть потенциал, - проворковала Спаркс, поворачиваясь ко мне всем телом и оценивающе глядя на меня. Я закатила глаза, небрежно ответив:
- А в тебе никогда не было и намека на него. Ты согласна на наши условия?
Джорджина хмыкнула, перекинув копну черных волос на спину и обвив руку вокруг шеи Чака, после чего развернула голову в его сторону, не отрывая от меня взгляда и играясь бледными длинными пальцами с воротником бассовской рубашки. Он коротко усмехнулся.
- Почему бы и нет. Я давно не развлекалась.
Я широко улыбнулась.
- Замечательно. Начнем прямо сейчас, - я опустила взгляд на свою сумку, в которой до сих пор находилась горсть таблеток экстази, подаренных Бэйзеном на Новый Год. Кто бы мог подумать, что этот юный подражатель Буковски окажется столь полезным. Ах-ах, какая ирония – бывший любовник Серены поспособствовал её падению. Меня сейчас стошнит от того, насколько изворотлива Судьба-шлюха.
Закусив губу, я протянула, смотря на Джорджину и Чака: - Идемте за мной.
Пройдя через уже рассеивающиеся сгустки людей и не обращая внимания на их словоблудие, мы поднялись на второй этаж по широкой, устланной пошлым и тривиальным алым ковром лестнице и вскоре оказались в одной из комнат отдыха. Приглушенная темнота обволакивала наши тела и придавала ситуации полагающий ей оттенок загадочности. Идеальные преступления должны происходить в идеальных местах и совершаться идеальными людьми в идеальных костюмах, не так ли? Совершенство, возведенное в абсолют, чертовски смешно.
Жаль, что раньше я этого не понимала.
Басс упал в кресло у распахнутого окна и запрокинул ноги на подлокотники, доставая портсигар из пиджака и подкуривая толстую сигару. Дым просочился в свежий зимний воздух. Вдали фанфарами завывали шины машин.
- Серена обожает экстази, - с усмешкой промурчала я, открывая клатч и собирая пригоршню таблеток МДМА, после чего передавая их Джорджине. Та привычным движением извлекла из своей сумочки небольшой прозрачный герметический пакет, и закинула таблетки в кутерьму амфетаминов, первитина и кислоты. Вскинув подбородок, она сощурила глаза, смотря на меня своими почти прозрачными голубыми глазами; размер зрачка сузился до ушка иголки.
- Мать твою, да она только тебя обожает, Уолдорф.
- Надо же, - я состроила удивленную рожицу, - как трогательно.
Спаркс едва уловимо усмехнулась, манерно и неспешно вычерчивая словами:
- Согласись, ты ведь тоже всегда хотела залезть к ней в трусики, крошка Блэр, - она сделала шаг ко мне, выдыхая в ухо: - Её невозможно не хотеть.
Я отпрянула, брезгливо поморщившись.
- Иди к черту, Спаркс. Ты чокнутая.
Она расхохоталась, вскидывая руки в воздух и кружась вокруг своей оси, а потом застывая в неуклюжей позе и пошатываясь на бок. Я покачала головой, выбрасывая из головы её слова.
- Звони ей. Скажи, чтобы через десять минут была в мотеле «Куинн» за углом. Дальше можешь действовать экспрмотом, мне важен лишь результат.
Джорджина не ответила и лишь подмигнула мне, оборачиваясь и нажимая на дверную ручку. Её чувственная фигура поплыла к лестнице и подол алого платья сливался с ковром; она продолжала смеяться и люди смотрели ей в след – кто-то с вожделением, кто-то с презрением.
Главное, что на неё смотрели.
Я, подгоняемая бессонницей тысячей ночей до этого, подошла к перегородке и обхватила поручни руками, отрешенно смотря в зал. Струнная музыка душила в объятьях своей одержимой строгости, и леди и джентельмены танцевали, как истинные аристократы, пили вино, как профессиональные дегустаторы, говорили на невероятно эстетичные и актуальные темы и усердно делали вид, что в жизни не существовало ничего уродливого.
Несмотря на то, что уродливыми были они.
Громкий хлопок дверью, и из комнаты, расположенной на первом этаже в глубине зала, выбежала Серена – растрепанная, взъерошенная, потерянная, прекрасная, безумная, дикая – сколько эпитетов мог бы подобрать поэт к её образу? Она была ненормально красива, потому что в ней не было ничего идеального – пожалуй, чересчур немного длинный рот, чересчур немного узковатые глаза, чересчур немного массивный нос, - но, тем не менее, она была восхитительна. Она была великолепна, когда, под амфетаминами, ела, словно дикарка, третий гамбургер кряду и проливала кетчуп на помятую футболку из новой коллекции; она была невероятна, когда смеялась невпопад на слишком серьезном благотоврительном приеме, когда спотыкалась о бордюр и заливисто хохотала, когда, уронив хрустальный бокал, тут же принималась танцевать на нем чечетку.
Может, именно поэтому её любили люди?
Может, потому что они искали свой идеал в его отсутствии?
Я устало наблюдала за тем, как она бежит, расталкивая женщин, мужчин, парней, девушек, не обращая внимания ни на радостные возгласы «Хэй, Серена, как жизнь?», ни на то, что подол её короткого платья помят и почти обнажает упругие бедра, ни на правила приличия, которые не предполагали под собой побег с официального мероприятия. Она просто бежала, как привыкла бежать – от матери, от зависимости, от обязанностей, от себя. Она могла сорваться посреди года и улететь в Дели – зализывать раны, в наличии которых никогда бы не призналась. Её любили, но никогда не пытались остановить; потому что толпа найдет другого идола, потому что всем наплевать.
Я всю жизнь жила, взращивая в себе зависть к Серене, только сейчас понимая, что она была несчастнее всех на этом острове.
Я ведь чертовски любила тебя, Серена ван дер Вудсен.
Пока ты трахалась с каждым на этом острове, я любила тебя – болезненно, нездорово, как вырвавшаяся с цепи бешеная собака, готовая разодрать тебя в клочья, а потом зализывать твои раны.
Это была странная игра – я должна была усердно делать вид, что веду счет. Притворяться, будто бы мне плевать на её безразличие, наносить удар прежде, чем это сделает она, убеждать себя в том, что я уже не нуждаюсь в её присутствии в моей жизни. Все, что я делала, было направлено на то, чтобы это смогла оценить Серена.
Эс, смотри, я популярна.
Эс, смотри, меня тоже теперь любят.
Эс, смотри, мое платье лучше твоего.
Эс, смотри, мой парень красивее всех твоих вместе взятых.
Чертыхнувшись, я развернулась и спешно пошла в комнату к Бассу. Мне надоел этот спектакль в режиме нон-стоп.
Чак восседал на кресле, по-мужски закинув ногу на ногу, и курил сигару.
Я стояла напротив него – распятая в своем помятом платье от Гальяно, вздернутая петлей аморальности на останках тех пустошь, которые мы безрассудно именовали существованием. Темнота комнаты заботливо пеленала наши тела, облепляла каждый наносантиментр плавящейся кожи, втискивалась в трещины на губах и просачивалась в каждую пору, пока тишина разъедала барабанные перепонки. Пока мы малодушно не признавались себе в том, что выплевали все, что внутри, на мокрые асфальты и начищенные до блеска ламинаты. Ничего не осталось. Ничего, кроме надменно-долго атрофирующихся остатков трусости.
Я играла пальцами на руке, разминала их, переплетала меж собой, ломаным движением заправляла локоны обратно в прическу, разглаживала складки платья на животе.
Басс открывал цирк уродов.
- Знаешь ли, Уолдорф, иногда довольно утомительно слушать о том, что я кутила, бабник, плейбой-сынок миллионера, - просипел Чак, и я фыркнула, раздраженная звуком его голоса. – Никто почему-то никогда не догадывался о том, что я просто люблю манипулировать людьми. Я хотел испробовать все, и когда я с успехом сделал это, мне стало нестерпимо скучно. И я решил развлечься.
Я сморщилась, закрывая за собой дверь и округляя рот, чтобы заткнуть Басса.
- Это было забавно, Уолдорф. Забавнее всего, что я пробовал. И, сделай одолжение, принцесса, не перебивай. Сегодня я побуду твоим Реттом с его финальной речью. Разве не об этом ты мечтала, читая все эти дрянные книжонки, все это дерьмо, именуемое классикой?
Чак усмехнулся, опуская подбородок и переводя взгляд на стакан виски у него в руке. Поигрывая льдом, он продолжал, неспешно выводя словами извилистую исповедь:
- Манхэтэн скучен до невозможности. Кислота, крэк, кокс, оргии на завтрак, минет на ужин, деньги, сплетни, убийства и прочая очаровательная чушь, - Чак брезгливо сморщился, поднося сигару ко рту и затягиваясь. – Красотки, готовые отсосать за то, чтобы их имя хотя бы раз засветилось в какой-нибудь сплетне, неудачники, прикрывающие свою ущербность коллекционированием автомобилей и ЛСД-марок. Мамочки, тщательно следящие за реноме своих маленьких шлюх, втайне мечтающие о том, чтобы какой-то сверстник её отродья отодрал их в зад. Не находишь это убийственно нудным, моя девственная сучка?
Я вскинула бровь, взмахивая ресницами и встречаясь с его взглядом, теряющимся и ускользающим в вязкую ночь этой комнаты.
- Все становится слишком неинтересным, когда у тебя есть возможность в любой момент получить это. Именно поэтому я выбрал тебя, Блэр. Тебя, одержимую Натаниэлем и званием Королевы Улея, невозможно было получить до тех пор, пока ты не сломаешься.
Я скривила рот, готовая плюнуть ему в лицо сарказмом, но Басс приставил к губам указательный палец, насмешливо шепча: - Тшш. Я ведь дал тебе шанс закончить свой монолог? Будь послушной девочкой и позволь мне закончить мой.
Неспешно отпив из стакана, Чак деланно зашипел от удовольствия.
- Это не было легко, признаюсь. Но в том-то и прелесть, Уолдорф. Когда ты села ко мне в лимузин с просьбой помочь, я понял, что это и есть начало игры. Ты ведь любишь психологические триллеры, все эти многочисленные схемы, планы, незначительные на первый взгляд сюжетные повороты, умелое касание к болевым точкам. Тебе нравится этот театр и моя сочащаяся пафосом речь, не правда ли?
Басс смерил меня жалостливым взглядом.
Я топталась на осколках нашей чести.
Комната была укрыта чувственно-синим балдахином.
- Ты не представляешь, Уолдорф, как омерзительно красива. Как ты классически, в стиле ретро алчна. Тогда ты только училась – маленькая злопамятная дрянь, - теперь же ты лучшая в своем амплуа. Мне нравилось наблюдать за тобой, за твоей лоснящейся гордостью, засаленной комплексами, за бездушностью, затерявшейся в складках возмутительно-благочестивого платья. Мне нравилось помогать тебе принять это.
Я незаметно сглотнула, пока его тяжелый взгляд обласкивал мое тело.
- Мне стоило всего лишь сделать один ход, как в нашем долбанном королевстве начался переполох. Ублюдок Бэйзен слишком хорошо играет в покер, чтобы в действительности задолжать мне кучу денег, и мне пришлось доплатить ему, чтобы он убрался восвояси. Или ты и правда думала, что его отъезд – случайность? Серена сошла с ума. Наша опустившаяся блондинистая шлюха окончательно слетела с катушек, потому что – как тошнотворно мило – любила это насекомое, а он уехал, ничего не сказав.
Я повернула лицо чуть вбок, неверяще смотря на Чака и складывая руки на груди.
- Подстава с Джорджиной как нельзя лучше вписалась в сюжет. Стоило лишь дать ей толчок, почти неуловимый намек – и она уже во власти убежденности в том, что именно Эс, заручившись поддержкой Пита Фармера, сдала её копам. И ты умело справилась со своим заданием. Как и с торжественным обедом в честь дня Благодарения у ван дер Вудсенов. Очень трогательно с твоей стороны было рассказать мамаше Роудс о том, что её сын – гей. Очень трогательно с твоей стороны было слушаться меня.
Джорджины не было – влюбленной в неё наркоманки не было, а проблемы в семье и отъезд Картера заставил Серену катиться ещё ниже. Барби знала толк в самоуничтожении, надо отдать ей должное. Малышка, ты только представляешь, что ты сделала? Ты упекла в дурдом Спаркс и толкнула Серену в бездну, или как там принято выражаться в твоих романах. Но это было по-детски забавно, неуверенно, трусливо. Тебе оставалось научиться убивать – помнишь, ты просила меня об этой услуге?
Парочка разыгранных этюдов, и ты ненавидишь меня больше, чем Серену и свою мать когда-либо. Ты хочешь мести. Ты раскрывалась, как долбаная роза, Уолдорф, ты была чертовски прекрасна. Осязаемо плоха. Ты была совершенна в своем безумии, в жестокости, в эгоизме. Спор насчет Кэтрин Баркли, бла-бла-бла, ты чувствуешь себя на коне, я делаю вид, будто бы старательно пытаюсь выиграть, позволяю тебе мнить себя королевой проклятых. Хотя, не буду скрывать, я был удивлен твоими навыками в соблазнении. Да и ход с Бартом был достойным. Я ожидал чего-то более мелочного. Я был восхищен, Уолдорф, а что касательно моего отца – он вряд ли когда-нибудь значил для меня что-то большее, чем плевок в урну, а свой личный счет я открыл ещё тогда, когда после поездки по Европе оказался спонсором контрабанды неких совершенно точно запрещенных законом веществ. Но ты была шикарна. Столько страсти и дикости.
Басс со смешком потушил сигару, опустив её кончик в золотистую жидкость в граненом стакане.
Всегда любил эффектные жесты, ублюдок.
- Ты, наконец-то, ощутила свою прелесть.
И ты была готова к заключительной части.
Бэйзен всегда любил разыгрывать только ему понятные кам бэки и камео-сценки, и его возвращение могло бы помешать всему. Ведь ты почти отказалась от идеи окончательно разрушить жизнь Серены, отомстить ей за то, что ты всегда была в тени. Но, что весьма удачно, он оказался порядочным ублюдком и не думал ползать перед Сереной на коленях. Его флирт с тобой – заслуга малышки Джорджи, они давние товарищи по оргиям и дебошам. А Спаркс, как тебе известно, в долгу у меня, и хочет падения Серены не меньше, чем ты. От любви столько бед, не находишь?
Неудивительно, что она трахнула Нейта, отметив чрезмерное внимание Картера к тебе.
А потом ты поставила мат. Себе же самой. Черт возьми, Уолдорф, я никогда бы не подумал, что ты настолько шедевральна. Что твоя фантазия настолько болезненна. Что твои комплексы столь ощутимы. Отсос за дозу – разве может быть что-то лучше?
Зычный смех Чака перламутром прокатился по полу и распластался у моих лодыжек.
Я избивала свое величие в кровь.
Басс уперся руками в подлокотники и подался телом вперед, шепча:
- И все это благодаря мне. Ты должна целовать мне руки, принцесса, что из-за меня ты та, кто ты есть. Королева Би, самая отвязная сука на острове. Самая опустившаяся девственница города. Самая элегантная мразь. Нам будет весело вдвоем, Блэр.
Шепот Чака тысячами иголок впивалось под ногти, его шипение кралось вверх по предплечьям и чувственно льнуло к шее. Я, выдрессированно-надменная, молчала.
- Полагаю, Джорджина играла по своим правилам и концовка будет непредсказуема, но ты сделала это. Ты на дне. Волочишься там, как и я. Маленькая красотка, любящая искусство и публичные унижения. Ты так любила своего парня, Натаниэля, что не преминула позволить мне легкий петтинг. А Серену ты тоже любила, принцесса? Что ж, видимо, свою привязанность ты выражаешь несколько иначе, чем принято в обществе.
Басс сделал паузу, всматриваясь в мое лицо.
- Как ты можешь отталкивать меня, куколка, когда я единственный, кто в твоей команде? Кому ты нужна теперь – когда у тебя больше никого нет. Ни Нейта, ни Серены, ни отца. Только эти безмозглые шалавы, именующие себя фрейлинами, и облеванная корона. Спасибо за то, что помогла мне повеселиться. Теперь ты можешь трахнуть меня и убираться прочь с хуя.
Чак расхохотался, и его хохот беспокойно и спешно задрожал в танце с молекулами воздуха, которые, казалось, сгустились и затвердели, вливаясь в судорожно сжимающуюся глотку горячим воском. Я, обратившись в недоумение, вглядывалась в его прищуренные глаза и впервые осознавала, что ни черта там нет, и не было никогда. Что жизнь – это изнасилованный Дисней, где красивые принцессы – спидозные шлюхи, короли – недолюбленные дети со склонностью к доминированию и власти, а концовка – сплошное порно с оттенком садо-мазо. Неуверенно укутываясь в синеватую завесу темноты, я прятала в ней раздраженную кожу, которая могла вспыхнуть от одного прикосновения, и стонущие кости, жаждущие разбиться. Нью-Йорк за окном, как обычно, тривиально заигрывал со мной, как с недалекой старлеткой, и игрался праздно-смеющимися звуками, кубарем сливающимися в веселую мелодию. Знаете, есть особый подвид веселья – депрессивно-маниакальный. Когда тебе хочется танцевать самбу на парапете, а потом прыгать с зонтиком под колеса машин, как гребаная Мэри Поппинс.
Лучшие тюрьмы – те, что внутри нас, чьи железные прутья впиваются в сочное, кровоточащее сознание. Лучшие прегрешения – в наших мыслях, феерично разлагаются, окруженные трупными мухами. Лучшие унижения всегда исходят от тех, кто давно стал географом ваших болевых фаз, лучшие поощрения – от врагов, лучшие предательства – от вас самих. Люди чертовски давно научились виртуозно отрекаться от самих себя, и я не была исключением. Никогда не буду.
Басс был неправ, теша свое тщеславие мыслью о том, что во всем этом очаровательном безобразии – его заслуга. В том, что я завистливая дряная тварь и никчемная мразь. Не желай я такого финала, его не случилось бы.
Я рывком обернулась, смотря на дверную ручку.
Можно ведь выйти, побежать к Серене, догнать её, сказать, чтобы никуда не шла. Что мы сейчас же улетаем в Санторини, как и мечтали. Что ничего не было – ровным счетом ничего, это просто сон, иллюзия: каждый день, каждая ночь, каждое липкое, как кровь, слово. Можно позвонить папе и рыдать ему в трубку, грозиться прострелить себе висок, и тогда, сжалившись, он вернется. Можно, судорожно растолкав толпу, найти и обнять маму, уткнувшись лицом ей в грудь и шепча, что мне чертовски нужна помощь. Я, кажется, умерла сегодня вечером, скажу я, а она погладит меня по волосам, как в детстве.
Можно сейчас же простить все Нейту и повторять, как сильно я его люблю, и тогда, возможно, все вернется на свои места. Можно плюнуть в лицо каждой суке, каждой Пенелопе, Из и Кати, каких здесь мириады, можно разбить горлышко бутылки рома и вылить его содержимое себе на голову, чтобы все говорили – Блэр Уолдорф сумасшедшая, чокнутая стерва, свихнувшаяся идиотка, чтобы навсегда избавиться от этого долбанного мира, который я ненавижу. Можно снова ходить на приемы к доктору Шерману и не блевать, обнявшись с белым фарфоровым изваянием, можно притвориться, будто бы ничего, совершенно ничего не было – ни осени, ни зимы, ни меня, ни Басса, ровным счетом никого. Можно просто попробовать превратить конец в начало, сыграть в поддавки, одним взмахом руки сбить все фигурки, истерически завизжать и сослать все на болезненную игру воображения.
Я сглатываю.
Да какая, к черту, разница. Я сама все это выбрала.
Переиграть нельзя, а мне так не казалось.
Обернувшись, я прямо посмотрела на Басса, уже не пытаясь выдавить ухмылку или оскал. Он безразлично встретил мой взгляд, запрокидывая голову и разминая шею, а потом опуская подбородок и глядя на меня из-под бровей. Сытное, удовлетворенное тщеславие вальяжно купалось в черноте его глаз. Он широко улыбался, зная, что меня раздражает, когда он так делает.
Я могла бы возненавидеть его сейчас.
Разбить вазу о его голову.
Вцепиться ногтями в лицо и расцарапать его.
Сообщение отредактировал LiluMoretti - Воскресенье, 12.08.2012, 15:41 |
| |
| |
| LiluMoretti | Дата: Воскресенье, 12.08.2012, 03:52 | Сообщение # 22 |
|
High Society
Группа: Проверенные
Сообщений: 7686
Награды: 966
Статус: Offline
| Но я всего лишь набрала в легкие хмельного воздуха, оставляя за собой последний ход.
Я сделала шаг к Чаку, подол платья скользил по пыльному полу, моя подстреленная гордость уныло тащилась позади.
- Нам ведь уже нечего терять, так ведь?
Дым из его губ крался вниз по его шее, за окном завывала скрипка, жалобно, исступленно, умоляя. Звуки, отрываясь от струн, агонизировали в зиме.
- Мы уже на дне и нам можно все.
В этой комнате пахло безысходностью, и этот аромат струился по телу, ласкал кожу, горечью отдавал на нёбе.
Я улыбнулась, склоняясь над ним, сидящим в кресле, и ладошкой уперлась в плечо, поглаживая его.
- Ты хочешь меня.
Едва слышный шепот стекал с губ, громко падая на пол.
Я – монолог.
Я – эйфория.
- Всегда хотел.
Скулы Чака напрягаются. Его глаза – сплошные черные дыры. К нашим телам прилип Манхэтен, он влился в нашу гортань раскаленным свинцом. К нашим лодыжкам пристали плевки случайно оброненных фраз.
Прыгая с парапета, принципы превращались в самоубийц.
Я села к нему на колени, подогнув ноги и упираясь ими в мягкий плюш. Подаваясь вперед, изогнула шею. Приподнимая руку, провела ногтем вниз по его щеке. Волны волос неспешно гладилиего ключицы.
Гребаная скрипка надрывалась за окном, стонала, нанизывала минор на шеи, как петлю, и затягивала до предела, которого не существовало.
Я поцеловала Чака и он обхватил рукой мою талию, не прикрывая глаз. Глаз цвета переспевшей вишни. Его губы с привкусом бурбона.
Ненавижу вишни.
Ненавижу бурбон.
- Отменяем джихад.
Я втолкнула свой шепот ему в гортань. Скользнула ладонями по широкой груди, обхватила тонкими руками его шею, прикусила нижнюю губу и оттянула её. Мне хочется слизывать с неё капли крови. Я уткнулась улыбкой в его скулы, и, как одержимая, продолжила:
- Ты красиво играешь, Басс. Чертовски красиво.
Несколько разивших гнилью секунд – и я расстегивала его ширинку, задирая подол платья до бедер и нарочито-медленно очерчивая рукой расстояние до низа живота, приподнимая подбородок и глядя на Чака из-под ресниц, пошло ухмыляясь. Он замер в предвкушении, готовый накинуться и разодрать меня в клочья. Я покорно примеряла на себя образ жертвы.
- Ты заслужил похвалы…
Грудным голосом, умело подражая красоткам из фильмов эпохи Золотого Голливуда, протянула я, прикрывая глаза и пробираясь пальцами под резинку трусиков AgentProvocateur. Начала ласкать себя, чувствуя как пах стягивается горячим пульсирующим жгутом. Повела бедрами, рывком падая грудью на Басса и шипя ему в ухо: - Может, тебе нравится так?
Я потерлась бедрами о его вставший член, приподнимаясь и опускаясь, набирая ритм и зажмуривая глаза до разъедающий роговицу боли. Тело Басса судорожно выгнулось, и он ухватился руками за подлокотники, выдыхая и продолжая внимательно смотреть на меня.
- Или так? – Закусив нижнюю губу и улыбнувшись, я, продолжала двигать бедрами, целовать его шею, заботливо ласкать языком его кадык, прерывисто дышать от болезненного наслаждения.
Да, мать вашу, мне нравилось это.
Гораздо больше, чем все поцелуи Нейта. Чем все его неумелые поглаживания.
Чак до скрежета ребер обхватил руками мою талию, рывком откидываясь на спинку кресла и играя скулами.
- Или, может, вот так?
С беззвучным смешком я выпрямилась и начала дико подпрыгивать на нем, изгибаясь, запутывая пальцы в волосах и издавая громкие стоны, как сумасшедшая, имитировать половой акт, танцуя на его бедрах; я гребаная Номи Малоун из «Шоугелз», я Кэтрин из «Жестоких игр», я долбаная Блэр Уолдорф, и Нью-Йорк за окном, кажется, скончался в одном долгом визжащем звуке. Дыхание царапало гортань, небо почти обвалилось на нас вместе с потолком, эйфория каждого растамана на этой Земле стала моей эйфорией, катарсис каждого экзистенциалиста стал моим катарсисом, и, черт возьми, пусть Фрэйд перевернется у себя в гробу, плевала я на его диагнозы.
Чак сходил с ума подо мной, постоянно тянулся к моим губам, дергался в приступах экстаза и приглушенно рычал.
Я – нирвана, я – удушье. Земля плыла подо мной, и ничего не существовало – ни общества, ни социальных норм, ни обязанностей. Только нездоровый, паталогический протест и фрэйдисткие мотивы вкупе с оттенками «Ночного портье» Лилианы Кавали. Хотеть своего мучителя – противоестественно прекрасно. Извращенно шедеврально. Как в лучших фильмах Бертолуччи.
Все факты мироздания лежали у меня на ладошке и апатично дохли.
Какой-нибудь ваш Бог, наверняка, включил инверсию, и я перестала ориентироваться в полутонах правды и лжи.
Но одно я знаю точно.
Я Блэр Уолдорф. Та, кем вам никогда не стать.
Всмотревшись в напряженное лицо Чака, прислушавшись к его тяжелому дыханию, ощутив дрожь его тела, я чувственно расхохоталась, отводя руку назад и замахиваясь, чтобы в следующую минуту врезать ему в нос своим маленьким, острым, хлестким кулаком.
Его голова дернулась в бок, и Чак сморщился, чертыхаясь и вытирая ребром ладони уныло вытекающую из ноздри струйку крови.
- Сука, что ты, мать твою…
Он прервал свою изобличительную речь низким смехом, грохочущим в его глотке, и заглатывал вспышки хохота вместе с бесконечным алым ручьем, затекающим ему в рот. Я думала о том, как можно так долго смеяться, как может смех быть таким оглушительно бессердечным и надменным; так, наверное, хохочут, когда убивают, когда насилуют детей, когда извращенные ублюдки этого аморального мира наслаждаются черной комедией в стиле «Прирожденных убийц» Родригеза. Наша культура предполагает возвышение низменности. Наша культура просто дерьмо.
Я – просто дерьмо.
Поправив бретель платья, я встала с его колен и расправила подол, параллельно этому сняв влажный шелковый комок и швырнув его Бассу, кривящему рот в оскале.
- Я подумала, что это тебе понравится больше всего. Я права, Чакки?
Проведя пятерней по растрепавшимся кудрям, я оглянулась в поисках своего клатча и сухо улыбнулась, достав его из-под кресла. Выудив зеркальце и расческу, я начала приводить себя в порядок, краем глаза следя за беззвучно смеющимся Бассом, развалившимся в кресле и содрогающимся в приступе хохота.
Он сумасшедший.
Я, мать вашу, сумасшедшая.
- Ты всегда любил неожиданные ходы. Ученица превзошла учителя? – Кинув гребень обратно в сумочку, я вновь подошла к Бассу и, смахнув с лацкана его пиджака выдуманную пылинку, прошептала в лицо, уже успевшее сформироваться в безобразную усмешку:
- Спасибо за то, что повеселил меня. Твое лицо, выражающее крайнюю степень оргазма, весьма забавно.
Я развернулась, двигаясь к двери и распахивая её.
В спину с размаху влетел сиплый, сбивающийся на насмешку, такой слишком изученный манерный голос:
- Благодарю, я даже успел кончить. Жаль только, что не осталось никого, кто держал бы твои волосы, пока ты будешь блевать и рыдать.
Я вышла в зал и свет резанул по оболочке глаза.
И все стонало – каждая часть этой комнаты; она истошно орала, будто бы от пощечин хлыстов, и каждая молекула разрывалась от визга, тонкого, тянущегося наждаком по стеклу, ноготком по пенопласту, и все вокруг дребезжало – так, что хотелось выблевать все рецепторы, а потом наслаждаться вязкой слизью памяти ощущений. Знать, но уже не помнить – была в этом какая-то прелесть, могущество, власть.
Я шла через толпу, и понимала – они говорят обо мне. Каждая сволочь. Каждая дрянь.
К черту их всех. К черту.
Я же так их всех хотела – я хотела всех от самых низших до самых властных; я любила их, мое личное королевство, выстроенное на крови и костях, мою маленькую жалкую империю, мое сдохшее государство червей и манхэттенских тараканов. Теперь я была их полноправной принцессой, теперь я прошла обряд причастия и могу занять место у обшарпанного трона с позолотой.
Завтра, послезавтра, через месяц, навсегда – я буду их королевой Би. Меня буду слушаться, а я буду унижать. Папа не вернется из Парижа, обменяв дочь на модель-гомосексуала. Мама едва не обанкротит нас, но в апогее бешенства снова сможет взобраться наверх. Я сделаю вид, что ничего не знаю об измене Нейта; он будет ковриком лежать у моих ног, оплакивая Серену, которая, как только что сообщил мне дисплей моего телефона, была замечена на вокзале берущей билет в один конец. Она не вернется, я знаю. Как больше не вернусь я. Басс будет сидеть в своем номере, брошенный недолюбленный ребенок, и устало смотреть на граненый стакан виски. Ведь ты так болезненно любишь своего отца, не так ли, Чак? А я все так гениально разрушила.
У меня есть все, но нет ничего.
Я выползла в январь, спотыкаясь об источающие трупный аромат принципы. Запутавшись в дверях, размашисто захлопнула их за собой, упираясь в красное дерево спиной. Там, на банкете, вовсю обсуждают меня. Меня, их нынешнюю королеву.
Боже, что за бред.
Не было никогда ваших монархий. И королей не было, и королев. И меня не было.
Были только таблетки экстази, лежащие в моей сумочке с тех пор, как мне их отдал Бэйзен.
Мне было жарко в моей коже.
Мне было тесно в ней.
Мне хотелось наружу. Уцепиться кончиками крашеных алым цветом ногтей за заусеницу у указательного пальца и потянуть на себя, попутно срывая эпидермис лоскутами красного шелка. Медленно стягивать себя с себя. Депрессивно-слащавый бред, как в «Черном лебеде» Даррена Аранофски. Дерьмо, притворяющееся арт-хаусом. Условности, притворяющиеся жизнью.
МДМА – непредсказуемый наркотик.
Так всегда любила говорить Серена. Она любила цитировать что-то из Бегбедера, и, кто знает, возможно из-за него она стала поклоняться экстази.
МДМА – кто знает, к чему он приведет тебя. К прыжку с моста или признанию в любви. К внезапному катарсису, озарению, или к тому, что ты задохнешься собственной блевотиной, в стиле рок-звезд.
Она постоянно повторяла это, слово в слово, рассасывала обрывки фраз, как мятные конфетки, наслаждалась ими и едва ли не зажмуривала глаза, подобно объевшемуся сметаны коту. Её длинные пальцы вырисовывали психоделические узоры в воздухе и она, под очередным приходом, молилась на экстази. Она любила его, как нормальные люди любят мать, отца, ребенка.
Но мы – мы, то самое поколение мудаков, притворяющихся счастливыми любимчиками фортуна – никогда не были нормальными.
Кто знает, возможно, мы даже не были людьми.
Мы мнили себя кем угодно – полубогами, дьяволами, мессиями и всадниками Апокалипсиса, но только не людьми.
А на деле мы были неудачниками.
Последствиями семяизвержения.
Нам были даны все карты на руки – мы могли каждый вечер мотаться смотреть на северное сияние и фамильярничать с голливудскими атташе, читать оригинальные издания всех классиков мира и изучать в совершенстве языки, мы могли целовать лучших, общаться с идеальными, быть самыми харизматичными, быть первыми среди равных.
Но мы предпочитали жалеть себя.
Мы предпочитали быть жертвами.
Все на Манхэтене – нет, вся золотая молодежь, на самом-то деле, не более, чем любители изощренного морального садо-мазохизма.
И, конечно, мы перманентно играем в театр одного актера.
Вы возмущаетесь – но как же, ведь Блэр Уолдорф такая совершенная. Её кудри всегда идеально завиты, а каштановый оттенок волос неизменно сочетает в себе горечь черного шоколада. Её белая кожа – мечта всех южанок девятнадцатого века. Тонкие запястья и болезненно-аристократичная худоба изысканно подчеркиваются невесомыми шелками – цветов пенистого шампанского, крови и аквамарина. Она – будущее Америки. Блэр Уолдорф обожает драгоценные камни и никогда не сквернословит. Она умна, воспитана и достаточно агрессивна, чтобы пробраться наверх. Сквозь тернии к звездам – таков излюбленный мотив нашей нации?
Вы возмущаетесь, ведь Блэр Уолдорф – совершенство. А совершенством невозможно притвориться.
Его невозможно взять в долг.
Вы возмущаетесь, думая, что Блэр Уолдорф – фарфоровая куколка. У неё все отлично. У неё все охуенно.
А тем временем я блюю уродливой кашицей, бывшей моим обедом, в ваших уборных. Я иногда заправляюсь маленькими марками ЛСД и предаю друзей. Я могу ползать перед вами на коленях, заискивающе улыбаясь, а потом смеяться, как идиотка, плюя вам в лицо. Пока я буду делать вид, будто бы молюсь, не верьте мне – я всего лишь раздумываю над тем, как сделать вас очередным посмешищем. Я прекрасна. Я омерзительна. Но я, хотя бы, влезаю в размер XS.
Больная сука, скажете вы?
Да. Несомненно.
Но вам это нравится.
fin
Сообщение отредактировал LiluMoretti - Воскресенье, 12.08.2012, 04:57 |
| |
| |
| LiluMoretti | Дата: Воскресенье, 12.08.2012, 04:13 | Сообщение # 23 |
|
High Society
Группа: Проверенные
Сообщений: 7686
Награды: 966
Статус: Offline
| Огромное спасибо всем тем, кто читал этот фик и комментировал! Все отзывы вдохновляли меня, была приятно удивлена, когда история получила одобрение у читателей  И, конечно, если кто-то таки прочтет эту главу до конца (меня саму впечатлил размер), то я буду очень рада также и критике! Это мое первое законченное произведение и я нереально счастлива, что наконец сделала это
Простите за то, что надругалась над всеми любимыми героями
Вот, хотелось бы предоставить небольшой список саундтреков к фанфику:
The Nationals - Fake Empire
Depeche Mode - Wrong
Radiohead - Nude
Broken Iris - Broken Inside
RHCP - Don`t forget me
Portishead - Machine gun
Вот такая атмосфера
В фанфике использованы строки из стихотворения Юли Фаулз.
Да и мне кажется, что оно очень подходит по настроению.
Пока дети спят, пока не разбудили,
так тихо падал снег, пока нас не убили.
опять который раз пьём виски, как обычно.
Не говорите нет, всё будет неприлично.
Одежду разорвать, и вынуть что осталось.
И в душу наплевать, чтоб больше не казалось.
Перекурить следы, оставленные глубже,
и даже не заметить весь пол в кровавых лужах.
Разбрасывать слова - все, что опять осталось.
Переиграть нельзя, а мне так не казалось.
Сообщение отредактировал LiluMoretti - Воскресенье, 12.08.2012, 15:54 |
| |
| |
